Он хорошо помнил, что разговор этот был через месяц после похорон. Марина сказала, что сейчас пойдут всякие оформления дачи, квартиры и что у тещи есть хороший нотариус.
– Такие дела проворачивает, мама просто диву дается.
Шура вначале не понял. Его мама была, слава богу, жива, и все автоматически отходило к ней.
Марина потрепала его по волосам:
– Какой-ты все-таки у меня глупенький. Ничего не понимаешь, витаешь где-то в облаках. Дача-то на папу записана. Не знал, что ли?
Он, наверное, знал, не мог не знать, но почему-то об этом не помнил.
– А какие проблемы могут быть? Все по закону.
Марина состроила гримасу:
– Шурака, какой закон? Где ты в нашей стране закон видел? Сейчас такое начнется. Знаешь, сколько она сил и нервов потратит?
– Ну, я не знаю…
– Вот именно, не знаешь, а говоришь.
В душе он радовался этому разговору и боялся спугнуть удачу. Если Марина волнуется, значит, думает о будущем. Их общем будущем. А как иначе? Иначе бы ей было все равно. Марина спросила:
– А что насчет квартиры?
– А что насчет квартиры?
– Знаешь, мамин нотариус считает, что нужно сделать родственный обмен.
Он засмеялся. Главное – не сфальшивить.
– Кого с кем?
– А как ты думаешь? Хорошо будет, если квартира пропадет? Мама тоже должна подумать о Гришке. Он же ее внук.
И она проверила Шурину реакцию. Нельзя было молчать, и он сказал первое, что пришло в голову:
– Сейчас и обмена нет.
Марина оживилась:
– Правильно. Хоть что-то понимаешь. Твоя мама квартиру продаст, а мы ее купим. И наоборот. Ну, фиктивно, конечно.
– А жить где будем?
– Ну, я не думаю, что твоей маме нужна такая большая квартира. А нам тесно…
А нам тесно. Нам. Эти слова Шура повторял, пока ехал к маме.
Мама слушала молча, потом сказала:
– Я из этой квартиры никуда не уеду. Ни фиктивно, ни эффективно. Когда меня не будет, она станет твоей. А дальше делай с ней все что хочешь.
А вечером того же дня позвонила. Подошла Марина, та попросила Шуру.
– Я согласна.
Ночью он проснулся от всхлипов. Марина плакала, и он вначале не понял, это она во сне или проснулась. Она что-то бормотала. Прислушался. Она потянулась к нему:
– Шурка, почему все так? Ну почему? Всех жалко. Тебя жалко. Папу твоего. Он хороший был. Меня жалел. Я же знаю, ему трудно было, но он не кричал никогда. Молчал. Зачем так все.
У нее началась истерика.
Шура что-то говорил, но она не слышала. Потом стала вырываться:
– Нет, ты скажи, ну почему?! Почему всегда так погано? Почему не получается, как мы хотим?
– Маринка, ну хватит, ну успокойся. Все получится, все! Я тебе обещаю.
Она затихла, только всхлипывала:
– Ничего не получится…
Шура лежал и думал о том, что эти слезы не о нем. Ему было жалко Марину.
Мама принялась за дело с удивительным рвением. Бегала по инстанциям, оформляла бумаги. Шура не следил за процессом. Он отключился. Когда пришел инспектор из БТИ, оказалось, что нужна Шурина подпись. Он приехал. Тетка в костюме доперестроечной поры сидела в гостиной и что-то писала. Мама сидела напротив. Она была спокойна. Инспекторша начала что-то Шуре объяснять. Он вертел бумагу, кивал. Издалека донеслись слова:
– У меня мало времени. И так сколько вас ждала.
Он сказал:
– Мы не будем продавать. Мы передумали.
А на следующий день Марина пропала и не появлялась три дня. Шура не выходил из дому, ждал звонка. Мама звонила каждые пять минут. То кричала, то успокаивала. Говорила, что он сам все переиграл, она не хотела, и вообще не в этом дело, и надо еще раз обзвонить больницы. Он даже ей в чем-то завидовал. У нее была другая жизнь и другой опыт, где она могла себе позволить волноваться за отца, когда тот задерживался, и не стесняться этого и верить. Если задерживается, значит, занят или что-то случилось. Других вариантов нет. Как это здорово, когда может что-то случиться и можно не скрывать и искать помощи. и не бояться думать. Разве он мог объяснить маме, что ему это не дано, что стыдится своего волнения, что мечтает волноваться, как это делают другие, а не бояться. Почему его не жалели, а только все время требовали? Что он мог сделать? Удавиться? Отца нет, и придется жить без него, и об этом трудно думать. Но он знал, что сможет жить без отца. А без Марины нет. Если ее не будет, не будет ничего. Сломается вся конструкция, на которой держится его жизнь и которую он сам создал. Марину нельзя было совмещать ни с кем и ни с чем, и он отказался от всего, и был счастлив. А они не понимали, дергали, нарушали покой. Чего они от него хотели? Что он может? У него нет сил на всех. А он отвлекался, пытался угодить всем. Вот теперь пожинает плоды. Дальше он не мог думать, боялся совсем раскиснуть. Марине он нужен сильным. У нее помутнение, так бывает, надо только переждать, и все вернется. Уже потом, когда они разъехались, выяснилось, что она отсиживалась у Любы. А тогда она пришла бледная, отстраненная, сказала, что ей надо было прийти в себя, что не могла его видеть. Шура спросил:
– А позвонить нельзя было?
– А зачем?
И она ушла спать.
Рита эту историю не знала, он только сказал, что не понимает, зачем Марина дурью мается. Сама вдруг объявилась, сообщила, что Гришка приедет, теперь говорит: не приедет. То есть последнее понятно: она наткнулась на другую женщину, и ей неприятно.
Рита сказала:
– Причина, конечно, уважительная. А объявилась она, когда я у тебя первый раз осталась.
Он вздрогнул. Рита смотрела на него и улыбалась. Как он не подумал?
– Но она же не знала…
– Почувствовала. Она же женщина.
Хотелось додумать эту мысль, но было неудобно при Рите. Они поужинали, Рита помыла посуду и засобиралась.
– Ты куда?
– Мне завтра рано к зубному. А я не взяла ничего, ни денег, ни снимков.
Он понимающе кивнул.
С седьмого раза удалось сдать экзамен. Думал, будет счастлив, а вместо этого пришло ощущение, что он просто вернулся в дом, из которого его временно выгоняли. Он уже два месяца работал на новом месте. В его отделе, который занимался разработкой специальных очков для шлема танкиста, трудилось восемь человек, все моложе его, и все, естественно, на машинах, и каждый день он с ужасом ждал, что его спросят о машине. Но похоже, все об этом забыли, а может, и думали, что он ее получил. На всякий случай он заготовил пару версий. Первая, что ездит на своей собственной, но тут была опасность, что кто-нибудь увидит, как он идет к автобусу. Вторая – подвозит друг, которому по пути, то есть тремп у него. Самое популярное в Израиле слово. Что-то вроде оказии.
