Но снова зазвучал в голове голос разума, что все это печально, но, увы, неизбежно, и все эти вонючие гамаки, и крысы по углам, и холод, и комочек умирающей обожженной плоти – все это не просто так существует на земле. Какие безумные доводы! Но постепенно здравый рассудок усмирил ее неосмотрительную душу. И леди Джейн мысленно согласилась, что ее великий эксперимент закончился крахом, что достаточно позора на ее голову и она не может забрать Матинну в Лондон. При этом у леди Джейн было ощущение, что ее пропустили через точильный камень.
Она отвернулась от окна, чтобы больше не видеть это грязное убогое существо. Она собралась с духом и сказала:
– Ваши слова, господин директор, не лишены здравого смысла. – Она говорила медленно, запинаясь, словно из нее выбили это признание под пыткой. – Я и сама вижу, что в ней возобладали животные инстинкты.
– Мы с этим постоянно сталкиваемся, мадам, и стараемся как-то исправить их, – мягким голосом произнес директор. – Мы привлекаем детей к работе на кухне и в посудомоечной. Но из крысы не вырастить благородной газели.
Леди Джейн и сама видела, что от прежней девочки с острова Флиндерс уже ничего не осталось. Наваждение исчезло. Прежде Матинна была красива, но теперь она выглядела просто отталкивающе. Она была жизнерадостной и счастливой, а стала злой и убогой. «Это ведь правда, – подумала леди Джейн, – что даже под моим присмотром она начала деградировать, и это невозможно остановить. Все это оказалось ей не по силам».
Когда к дому губернатора подъехал экипаж и леди Джейн вышла оттуда одна, сэр Джон, наблюдая из окна, знал, что жена обвинит его в жестокосердии. Но пусть другие увидят, что он тоже умеет руководить твердой рукой. Это хотя бы немного поправит его репутацию и потешит уязвленное самолюбие. Одновременно он презирал себя и презирал все человечество. И это было последней каплей и решающим аргументом в пользу того, чтобы вернуться в те края, куда он не вписывался ни по каким параметрам – в силу возраста и грузного телосложения. Но все было решено. Его ждет заснеженный мир, и он снова станет полярным исследователем. Пустота без конца и края была ему куда понятней, чем пустота в собственном сердце.
В тот день, когда они покинули Землю Ван-Димена и между ними и Матинной уже пролегло безбрежное море, сэр Джон совершил поступок, в котором были и раскаяние, и хитрый умысел. Он решил подарить жене портрет Матинны, нарисованный заключенным Бокком незадолго до того рокового бала.
На портрете Матинна была в своем любимом красном платье, но ее босые ноги выбивались из композиции. Девочка просто скинула туфли, прежде чем усесться позировать, и Бокк нарисовал ее как есть. Поскольку он писал акварельными красками, Бокк не был уверен, что сможет «обуть» Матинну. И тогда леди Джейн приказала сделать копию, но только с туфлями. Копия не удалась. Прелесть и непосредственность оригинала оказались неповторимы. Обе картины свернули в рулон и убрали куда подальше. Но сэр Джон отнес оригинал багетных дел мастеру, чтобы картина не пропала.
– Да, в то время она была просто восхитительным ребенком, – сказал сэр Джон, снимая с портрета оберточную бумагу. – Еще до того, как она опустилась. Увы.
Леди Джейн взяла картину, и ей хотелось кричать от боли.
При помощи деревянных рамок багетных дел мастеру удалось сделать то, чего леди Джейн не могла добиться от Матинны в течение целых пяти лет: овальная рама картины обрезала ноги девочки по щиколотку.
Леди Джейн вышла из кабины на залитую солнцем палубу. На нее пахнуло свежестью. Корабль плыл по морю, ветер дул в лицо, и это было так прекрасно. Свежевымытые доски палубы высыхали буквально на глазах. Солнечные лучи разбивали морскую гладь на несметное количество алмазов. Леди Джейн развернулась и пошла в сторону кормы. Размахнувшись что есть силы, она швырнула портрет в убегающую воду. Картина легла на поток воздуха и какое-то время парила как птица, словно собираясь улететь, но потом шлепнулась на воду, и багет сломался. Портрет Матинны, перевернутый вниз лицом, закачался на волнах, быстро удаляясь. Леди Джейн вздрогнула и обернулась, почувствовав, как сзади подошел сэр Джон.
Бриолин стекал темными каплями по его лбу, ветер теребил длинные напомаженные пряди волос, закручивая кончики в знаки вопроса.
То шел 1844 год. Уже была убита выстрелом из ружья последняя в мире пара бескрылых гагарок. Родился на свет Фридрих Ницше, а Сэмюэл Морзе послал при помощи электричества первое телеграфное сообщение, которое гласило: «Чудны дела твои, Господи».
– Я любила ее, – сказала леди Джейн.
Глава 10
Диккенс стоял на сцене, которая очень скоро, словно волшебный корабль, перенесет его в Арктику. Он окинул взглядом помещение. Этот театр в Зале свободной торговли поражал воображение, как и сам Манчестер – с его огромными фабриками, сталелитейными и мукомольными заводами, даже со всеми его трущобами, нищетой и богатством. Манчестер был необычайным явлением современного мира. Да и сам театр был оборудован по последнему слову техники. Прямо над головой Диккенса примостился на специальной трапеции возле своих приборов светотехник, отвечающий за боковые софиты и нижние рамповые. Слева от Диккенса на некотором возвышении была расположена платформа с большой коробкой, в которую было вмонтировано новое техническое чудо – друммондов свет. Возле коробки возились еще два светотехника. В их обязанности входило подкачивать газ при помощи двух массивных мехов, следить, чтобы, не дай бог, не произошло взрыва, и одновременно направлять конус света в нужную точку сцены. Диккенс только слышал об этом новшестве, а теперь ему самому предстояло играть в облаке этого белого сияния.
Он вывел рабочего на середину сцены и попросил осветить его лицо. Эффект был потрясающим. Во-первых, свет вымывал все краски, обозначая каждую морщинку, линию подбородка и губ. Из чего Диккенс сделал вывод, что грим нужно делать более выразительным. Отойдя в глубину зала, он попросил рабочего опустить лицо, потом поднять, выйти из света и снова вернуться обратно. При этом он наблюдал поразительный эффект игры света и тени – только сам дьявол способен так передвигаться в пространстве. Это открывало для него новые возможности – сыграть умирающего Уордора еще более драматично.
Потом Диккенс встал на место рабочего, щурясь от слепящего белого сияния. Нынче вошло в моду гасить свет в зрительской зоне, и Диккенс посмотрел вперед перед собой. Ничего не видно!
И тут он почувствовал, какой властью сможет обладать теперь над зрителем, войдя в образ, и то, что раньше было обычным любительским спектаклем, обещало превратиться в настоящий фурор. Некоторые из собратьев по перу не очень-то одобряли затею Чарльза: например, Теккерей сказал, что тщеславие можно тешить ровно до тех пор, пока основным мотивом выступления является благотворительность.
Чертов Теккерей, подумал Диккенс. У него впереди целая вечность. А у меня есть только мое сегодня. К черту Теккерея, к черту их всех. Тот, кого уже похоронили, будет воскрешен. Тот, кто погибал в муках, замурованный в лед, сегодня вновь оживет – пусть на мгновение, но он явит себя людям! Стоя в столбе света, чувствуя себя защищенным как никогда, он поклялся, что сыграет Уордора, обнажив свою душу до остатка.
