Вернувшись в отделение, строю бойцов, проверяю оружие, дневальным назначаю Ару. Тот фыркает, бормочет что-то по-армянски, но берет автомат на ремень. Ничего, перебьется. Вообще-то я хотел Степанова назначить, но пусть салага отдохнет, набегался. Сползаю в свою ячейку, отвязываю с вещмешка шинель, заворачиваюсь в нее и сажусь на земляную приступку для стрельбы, закуриваю. Автомат под локтем. До отбоя еще час. От земли через сукно шинели тянет холодом. Сквозь дрему слышу шаги по траншее. Поднимаю с глаз пилотку – Колесников. Ну, мать твою...
– Пойдешь? – с напором спрашивает Валька. – Я все равно пойду.
– Да плюнь ты...
Колесников и в самом деле плюет себе под ноги, чуть ли не мне на сапог, спортивным махом вылетает из траншеи, скрывается за бруствером. Едрена корень!.. Кладу автомат на мешок, прикрываю шинелью. Вижу голову Ары над срезом окопа и вертикальный прочерк автоматного ствола.
– Ара! – кричу. – Присмотри здесь, ладно?
Лезу наверх и ругаюсь.
– Учить пошли? – Ара понимающе кивает головой в сторону удаляющегося Колесникова.
Тот шагает руки в брюки, пилотка набекрень. Первый же попавшийся начальник сожрет его, праздношатающегося, со всем дерьмом и не подавится. Я окликаю: «Валентин!» Он на ходу машет мне рукой – догоняй, подтягивайся.
– Куда идти-то, знаешь? И руки из карманов вынь, ворот застегни. Если остановят – мы в хозвзвод за асидолом.
– Ой, не поверят! – смеется Колесников.
– Поверят, – говорю. – Куда идем?
– Да вон же, – тычет пальцем Валька. И в самом деле: метрах в двухстах на обочине дороги стоят два грузовых под брезентом «зилка» и бочка кухни, поодаль – командирский броник, это плохо. Но с тыла наползают танки, вокруг них беготня и суета, и вообще на всем тыловом пространстве много разного движения, это нам на руку.
Возле кухни сидят два солдата, привалившись спиной к колесу, и курят. Судя по тому, что у одного из них на коленях лежит автомат, он несет тяжелую службу дневального. Второй, без автомата, увидев нас, встает и топает навстречу. Они с Валькой обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Даже в хозвзводе у Колесникова знакомства. Подхожу, здороваюсь. Тот, что с автоматом, приглашающее мотает головой: садись, покурим. У него югославские сигареты «Адмирал» – дорогие, с примесью трубочного табака, я такие курил, мне понравились.
– За водкой? – интересуется дневальный.
– А что, есть? – спрашиваю я.
– Конечно.
– И почем?
– Тридцать марок.
– Дороговато, – говорю.
Дневальный жмет плечами. Да черт с ним, все равно мы без денег.
– Асидола пару банок дашь?
– А на хрена тебе?
– Да надо...
Дневальный снова жмет плечами, потом встает, бредет к грузовику с автоматом под мышкой, негромко кричит: «Шустиков!» Брезентовая занавесь морщится сбоку, из темноты кузова появляется бледное пятно знакомого лица. Вот, значит, как твоя фамилия. Дневальный велит подать две банки асидола.
– Да вот он, глядь! – кричит Колесников и хлопает себя по бедрам. – А. ну, иди сюда, салага!
Хозвзводовский Валькин знакомый, помедлив, машет рукой:
– Вылезай!
– Так асидол!.. – вскрикивает Шустиков.
– Вылезай, тебе говорят!
Салага задом лезет через борт. Зря я узнал его фамилию, теперь мне его жалко. Для меня он раньше был зеленый наглый чмошник, теперь – остолбеневший в страхе молодой солдат с хорошей фамилией Шустиков. В московском «Спартаке» есть или был такой игрок. Давно я футбола не смотрел. Мы с батей за «Спартак» болеем. Центральное телевидение в Тюмень пришло совсем недавно, а раньше мы болели по радио и газете «Советский спорт».
– Не здесь, – говорит Валькин знакомец. – Увидят. Лучше в кузове. И не по морде, блин, по корпусу...
– Мы норму знаем, – отвечает Валька. Его знакомец показывает Шустикову кулак:
– И чтоб я даже писка не услышал! – И уже к Вальке: Там еще трое. Может, выгнать?
– Пусть посмотрят, польза будет.
Югославская сигарета кончается. Достаю свою «Ф-6», прикуриваю от бычка. В кузове слышен глухой удар, потом еще один, еще. Салага не выдерживает, ойкает. Валькина учебная манера мне известна: приказывает молодому напрячь брюшной пресс и бьет коротким крюком, Потом обычно позволяет ответным образом его ударить, но у Колесникова так накачан пресс, что можно руку поломать. Так что качайте пресс, салаги.
Колесников прыгает с борта.
– Три раза, как и обещал. Ладно, мы пошли. Пока, земеля.
Мы уходим, вдруг окрик за спиной: забыли асидол, будь он неладен. Иду обратно. Из машины поверх борта Шустиков выставил руки, в каждой по баночке. Глаза у него мокрые, обиженная морда. Ни черта он не понял. Стою внизу и жду, Шустиков прыгает с борта, роняет банки, подбирает их, протягивает мне.
– Вот, пожалуйста, товарищ ефрейтор.
Теперь, похоже, понял. На полпути к нашим окопам по плечам и пилотке начинают стучать крупные редкие капли. Я так и знал. Забираюсь к себе в ячейку, опускаю на уши отвороты пилотки, достаю плащ-палатку, сажусь и укутываюсь. Автомат внутри, руки под мышками. Дождь припускает Дождь я не люблю. Маленьким любил, особенно по лужам на деревянном самокате с гудящими подшипниками. Чувствую, как тяжелеет плащ-палатка. Лезу в карман за куревом, переступаю ногами, под сапогами чавкает и плюхает. Вот это действительно плохо, Сапоги у нас воду не держат. Высовываюсь из своего кокона и ору направо:
– Мама! Мама, едри твою мать!
– А?
– Передай приказ: всем надеть бахилы химзащиты поверх сапог. Понял? Поверх сапог! И сам надень, понял?
– Понял, понял! – кричит Мама.
Пихаю сапоги в светло-серые резиновые бахилы, накручиваю клапана и вязки. Роняю из-под мышки автомат – и хрен с ним, ночью все равно уделаю. Плюхаю ногами в жидкой каше на дне – теперь не страшно, химзащита воду держит замечательно. Шевелю пальцами в портянках – вроде не сильно промокли. Теперь можно и подымить.
Слышу слева шум и плеск шагов. Проверка, что ли? Язви ее в душу... Нет, не проверка, а мой друг Полишко. В шинели под ремнем, на плечах плащ-палатка, автомат стволом вниз, мокрая каска блестит, вид вполне фронтовой. Полишка пялится мне на ноги, обутые в бахилы, бьет себя по лбу тыльной стороной ладони и убегает по траншее. Зачем приходил, спрашивается? Поспать бы надо, да как туг уснешь... И быстрее бы, быстрее. Раньше начнем – раньше кончим. Рассядемся по броникам и поедем домой. Я так и думаю: домой. В родной наш полк, в свою казарму, в каптерку к Аре. Как жареной картошки захотелось! Перловка в брюхе лежит камнем. И почему всегда перловка, у нас же министр обороны по фамилии Гречко...
Вспомнилось, как прошлым летом мы помчались умирать за Родину.
