«Ничего» растянулось еще на полгода. Саша чахла на глазах. Осунулась, побледнела. Она взирала на мир разными глазами, но теперь они казались одинаково угасшими. Не плясала чертовщинка в карем глазу, холодом застыла небесная глубь другого глаза. Саша перестала видеть сны. Долго ворочалась, прежде чем заснуть, а затем вдруг отрубалась, утопая в холодной безжизненной темноте. Просыпалась как от удара. Гудела невыспавшаяся голова. Можно было хоть целый день проспать, но усталость не проходила. Саша куталась в самые свои теплые вещи, но согреться не могла. Холод, поселившийся в ногах с тех пор, как Саша обтирала мокрой губкой мамино лицо, разросся. Поселился в спине, особенно в зябкой ложбинке между лопатками, в затылке, чуть выше позвоночника, в крестце и… в матке. Сколько Саша ни прислушивалась к себе, внутри было пусто и холодно. Матка остервенело выплюнула младенца, а затем затихла. Словно и не было ее вовсе…
Саша положила тяжелую телефонную трубку на рычаг и переступила с ноги на ногу. Холод пополз по голым ногам и крепко уцепился за полу халата. Она резко отряхнула подол и вернулась в палату. Говорят, больница — самое тоскливое место на земле после тюрьмы. В любой больнице живут боль и отчаяние. Даже в этой, где были собраны не просто больные. Женщины, будущие роженицы, несущие в себе зерна жизни. Воздух здесь мог бы быть заполнен свежим ветерком будущего, сладким дуновением надежд и мечтаний. Но это было не так. Как и в любой другой больнице, здесь пахло страхом и страданием. Спертый душный воздух, тусклое освещение. Бесконечные женские монологи сливались в один общий гул жалоб и сетований. Саша зорко вглядывалась в не раз виденные лица, будто пытаясь узреть невидимый глазу изъян. То общее, что жило в душе каждой.
В душной, жарко натопленной палате вдруг стало ей зябко, холодок ледяным пальцем ткнул в спину. Саша быстро легла на кровать, будто надеясь придавить озноб телом. Сердце стучало глухо и медленно, не отзываясь на чувства. Равнодушный мотор трудолюбиво качал густую прохладную кровь. Та уходила вниз, к конечностям, чуть разжиженная, разогретая сердцем, но затем снова застывала. В этом движении чудилась странная неживая механика, воссоздающая одну лишь видимость жизни.
Настоящая жизнь зрела глубоко внутри. Там вырос вдруг крошечный огненный цветок. Поначалу он чуть теплился, отогревая вокруг себя замерзшую плоть, и это было приятно. Саша закрыла глаза и вытянулась на кровати. Ее бледное с синевой под глазами лицо приобрело отрешенный вид, лишь в уголках губ зажила своей собственной жизнью легкая улыбка. Тонкий лучистый знак сродни загадочной улыбке сфинкса.
Огненный цветок набирал силу, распускаясь тысячами лепестков, и в каждом поселилось маленькое, но такое же жаркое солнце. Цветок рос, оживал, его лучи становились все более горячими, даже… обжигающими. Бледная, еле живая слезинка просочилась сквозь сомкнутые Сашины ресницы, задержалась на тонком пергаменте щек и бессильно заскользила дальше, становясь все меньше и меньше, испаряясь от прикосновения к горячей щеке.
Цветок затрепетал и вырос еще больше, Саша вздрогнула и открыла глаза. Жар в низу живота перестал напоминать цветок, стал пугающе большим и нестерпимым. В пробудившемся пламени закипела ярость, тысячи горячих иголочек вмиг пронизали тело, жадными толчками добираясь до мозга. Саша прижала ледяные пальцы к горящим вискам и закричала. Крик, вырвавшийся из пылающей утробы, перекрыл монотонный шум, морозным дыханием пробежался по кроватям, вырвался в коридор, влетел в рот растрепанной медсестры и, усиленный, понесся дальше. Он нарастал как вой сирены, сигналом бедствия бился в ушах. В движение пришло все. Медперсонал, больные, вахтеры и даже безмятежный кот Васька, прикормленный на скудной больничной кухоньке.
Неподвижной оставалась лишь Саша. Выпустив наружу вопль, раздиравший внутренности, она вдруг застыла, закаменела, вытянулась во всю длину до кончиков пальцев на руках с ногтями, обведенными белой каймой, и пальцев на ногах, обутых в белые носочки, кратенько выдохнула, выпуская воздух из легких до последней капельки, и потеряла сознание. Такой неподвижной, вытянутой в струнку ее и погрузили на каталку, повезли по узкому коридору в операционную. Выглядела она как Снежная королева. Спокойное величественное лицо, бледное и неподвижное. Холодный лоб и смертельной синевой отдающие губы. Сжатое судорогой холодное тело и яркое, ослепительно красное пятно крови, безудержно расплывающееся на белой ткани.
Маленькая жизнь стремительно покидала застывшее тело матери, словно пытаясь как можно быстрее ускользнуть из негостеприимного лона. Руки врачей были обагрены кровью, и вскоре в них появился крошечный кусок плоти, напоминающий вывернутый наизнанку пупок.
Зародыш был настолько маленьким, еще непохожим на человеческое существо, что почти не тронул ничьего сердца. Лишь старая акушерка сжала желтоватые зубы, беззлобно выматерилась и, выкидывая его в ведро, болезненно сощурила правый глаз. Левым, который видел гораздо хуже, старая женщина поглядела на мать, только что лишившуюся плода. Та по-прежнему была в отключке, и, лишь приложив ухо, можно было услышать ее сердце. Мерные глухие звуки, доносившиеся из невероятного далека.
Глава 26
Причесанная, собранная, похудевшая Саша снова сидела в вагоне поезда Иваново — Санкт-Петербург. За окном, задумчиво кивая, стоял Александр. Его взгляд блуждал по лицу жены, словно никак не решаясь остановиться. Саша смотрела на мужа, и неприятная мысль грызла ее чуткую совесть. Мужчина на перроне казался чужим, и молодая женщина испытывала невольное облегчение при мысли, что не должна будет больше делить с ним свою постель. Возможно, это временно, успокаивала она себя, пройдет немного времени, и она начнет скучать по нему, ей захочется снова его увидеть, прижаться к теплой безволосой груди… Саша коротко вздохнула и принялась махать мужу рукой, Иванов вздрогнул, вышел из оцепенения и наконец заглянул жене в глаза. В этот момент поезд тронулся, Саша покачнулась, и на инженера взглянул строгий карий глаз. Иванов улыбнулся ему, глаз моргнул, и поэту вновь почудилось, что в Сашином взгляде есть что-то птичье. Наверное, именно таким бесстрастным взглядом беркут нацеливается на полевую мышь… И тут Иванов громко икнул. В душе поэта снова заклокотали стихи! Александр растерянно заморгал и почти прослезился. Близость Саши словно наполняла его душу умиротворением, родник вдохновения в ее присутствии пересыхал, но стоило Саше сесть в поезд, как поэт почувствовал приступ рифмоплетства. Да такой настоятельный, что защекотало живот, и он, уже не обращая внимания на отъезжающий поезд, уносящий жену вдаль, понесся в направлении ближайшего туалета.
Два человека, соединившие свои судьбы, снова расстались. Саша отправилась заканчивать обучение, а Иванов вернулся домой, где его ждала Евгения Мартыновна. Всем троим решение казалось правильным. После второго выкидыша врачи советовали Иванову поберечь здоровье молодой жены. Евгения Мартыновна окончательно взяла на себя бразды домашнего хозяйства, для нормального Сашиного трудоустройства требовалось законченное высшее образование, и посему свекровь отпускала невестку с легким сердцем. Неясные сомнения были лишь у Александра, но после посещения вокзального туалета он вышел с чувством колоссального облегчения: морального и физического. Он на время лишился жены, но снова приобрел способность творить!
