– Эй, ты где?
Он нашел ее на берегу. Она сидела на том самом камне, где вчера она пела, и казалась статуей. Слабый ветерок шевелил ее черные волосы и, казалось, что эта черная статуя оживала. Было так тихо, что слышно было, как о чем-то своем перешептываются даже камни.
Она тоже не пела. И казалось, что это она говорит с камнями.
– Что ты делаешь?
– Тише, пожалуйста…
Он присел рядом и ждал, пока они наговорятся. Но она теперь только слушала.
– Ты меня так и не расслышал, – сказала она и взяла его руку.
Весь вечер они молчали, и он не осмелился ничего предпринимать. А наутро вдруг заявил:
– Завтра вылетаем…
– Правда?
Она даже обрадовалась.
– Какой же ты у меня молодец! Я бы не дожила до конца…
Он отказывался ее понимать!
– Я должна тебе все рассказать, – сказала она, – ты поймешь… ты же умница!
И впервые за вечер тепло улыбнулась ему.
– Ты послушаешь?
– Хорошо…
Она долго думала, прежде чем начать. День угасал. Они лежали рядом в траве.
– Знаешь… любовь…
Она сказала только эти два слова и снова умокла.
– А ты знаешь, что такое любовь? – вдруг спросила она.
– Я тебя люблю!..
– Ты потерпи, это пройдет…
Она произнесла это едва слышно. И добавила:
– Ты – милый… Это – славно… Ну, слушай же, слушай…
Она еще помолчала секунду, затем:
– В детстве я любила бродить одна вот по этим тропинкам… Как козочка, да… Я люблю одиночество… В нем там, как в раю… Было детство, красивое, праздничное… Я ж гречанка, ты знаешь… Я привыкла всегда быть одной, хоть любила родителей… И люблю… Там, в том детстве я каждый день ждала чуда, там все его ждут, верно?..
Она помолчала секунду, затем:
– Он был лет на пять старше меня… Мы любили взбираться вон на ту самую гору… И мечтать… Ты же любишь мечтать? Мы мечтали, что когда подрастем… мне было только семь, он был старше, вихрастый… Мы мечтали, когда и я вырасту – убежать… Найти совсем маленький островок и там жить… Представляешь? Ты не знаешь, какое это счастье!.. Там на том островке… Мы – знали… Мы ведь сами его создавали и уже лелеяли… Понимаешь?.. Он уехал с родителями на следующий год, и я вырасти не успела… И вон на той самой скале поклялись… что вернемся, и он тоже клялся… Это… Это как… Клятва детства – это ж на века… Ты пойми… Я ждала… Потом выросла… Мне было уже пятнадцать, и я была совсем взрослая, он – не возвращался…
Я забилась в трюм какого-то большого белого лайнера и уплыла. Я хотела его найти. Где? Я не знала. Я молила Бога помочь, Он был глух. Я и уехала отсюда. Я его не нашла… Потом, уже в Москве я узнала, что он в Англии, жив-здоров… Ну, да ладно… Вот такая история… Грустная… Правда? Ты прости… Его звали Гермес… Как того Бога…
Потом они шли, рука в руке, и молчали…
– Ты только не жалей меня, ладно?
Он не знал, что ответить, только крепче сжал ее пальцы. Ревновал ли? Пожалуй…
На следующий день они так и не уехали. Она, козочка, снова бегала по своим любимым тропинкам, смеясь и радуясь, тонконогая, белотелая, он не мог на нее насмотреться: за что ему это счастье?
Лицо ее уже взялось румянцем – солнце здесь безжалостно!
– Платье ты хоть примеришь? – спросил он, когда они вернулись в номер.
– Да! Мне нравится! Этот шлейф, представляешь?!! А какая фата!.. Господи, какой же ты у меня!.. Я так рада тебе!.. Всегда, знаешь…
Лед растаял…
Да, и фата, и платье… А какой пышный и роскошный шлейф!
Королева!
На выданье…
И какие глазищи!…
Это была последняя ночь.
Они уже улеглись, прижимаясь друг к другу, и она, уже засыпая шепнула:
– Ты – самый лучший… Обними меня…
Он прижался… Они были совсем голенькие… Как дети.
– Нет-нет, – сказала она, – не сегодня…
И уже задышала, как дышат спящие.
Он не шевелился. Эта длительная осада привела его в бешенство. Она извела его обещаниями. Боясь ее разбудить, он лежал без единого движения, только мозг его гневно работал. Там кипела смола, нет чугун! Да, чугун! Череп был мартеновской печью, а чугун аж пузырился. Но весь стон его был в животе, в самом самом его низу, да, аж там! Там – звенело! И вот это кипение черепа и вот этот-то стон со всем этим звоном и стали вдруг вместе дружить. Нет, нет в мире силы, способной унять этот союз черта с дьяволом!..
Тихо-тихо, как только можно более тихо он стал пробираться своим стоном в ее святая святых. Она тихо посапывала. Потихонечку, ну вот так, вот еще, хоть на гран, хоть на чуточку… Да, прекрасненько… Все, казалось, у него получалось… Как по маслу! Но вдруг… Что такое?.. Он напрягся, она шевельнулась… Он затих… И потом снова, и снова… Что такое?!. Нет, не может быть! Да ты… Ах, ты девочка моя милая!.. Да ты еще совсем…
И он пошел на штурм этой нежной крепости. Штурм есть штурм, она тотчас проснулась: нееееет!
Он не слышал этого крика презрения и дрожащего страха.
– Неееееееет!
Он оглох!
– Мне же больно…
Ее бунт его теперь мало трогал:
– Я счас, потерпи…
Это было настоящее умопомрачение, шок, амок… У него помутился разум, и он ринулся сквозь нее, не разбирая дороги, напролом, как разъяренный слон, разрушая все на своем пути… Ревность? Нет. Ревность так не лечится. Это была обложная осада и потом невиданной силы и ярости штурм ее целомудрия!
У него хватило сил и носорожьего норова победить ее, непобедимую. Он взял ее силой на какой-то шкуре какого-то козла, когда они в пылу битвы свалились с постели…
– Теперь ты моя!
Он не мог в это поверить, но уже понимал: еще как моя! Он шалел. И шальной от счастья весь дрожал. Он чувствовал себя не только Аполлоном Бельведерским, но самим Александром Великим: чем я хуже?!. Вот и все твои зерна и амфоры, и все Аристо с Демисами Русисами и Гермесами, думал он… Теперь – ты моя!!! И ничья больше, понимаешь, ничья!
И она, дитя древнего мира, гордая дочь эллинов, приняла этот удар.
Когда все было кончено, он вдруг встал и зачем-то, не отрывая жадных губ от горлышка, вылакал пол бутылки. Коньяк приятно разлился по жилам, размягчил его тело и мозг. Для этого он и прихватил его сюда: вдруг удастся ее подпоить…
Через пять минут он уже, победитель! сопел, счастливый и важный…
А она закрылась в ванной. А потом улеглась рядом с ним. Утром же ее рядом не оказалось. Он нашел ее на той самой горе… Она была в белом свадебном платье, вуаль фаты прикрывала глаза… Солнце радостно освещало ее, словно получив право Небес сделать ее еще прекрасней. Он просто ослеп. Он не мог поверить, что она теперь принадлежит только ему. Она была, как та Ника, развязывающая сандалию.
