Окончательно же Ожиг Станятович успокоился, когда Константин напомнил о судьбе боярина Вилюя:
– Может, он и уцелел бы, если бы не сам тайными делами занимался. Кто сейчас это скажет? А я хочу, чтобы вы все живыми и здоровыми вернулись. Поэтому все прочее надо возложить не на тебя с Пестерем, а на других.
Константин не кривил душой. Он на самом деле не помышлял дать им какое-то особое задание, связанное с убийством Бату. Да, монгольский хан – умный и коварный враг, но кто поручится за то, что другой чингизид, вставший на его место, не окажется еще умнее и изобретательнее?
К тому же бывший учитель истории прекрасно помнил, как уважительно монголы относятся к послам. И за своих голову оторвут, посчитав их убийство тягчайшим оскорблением, но и на чужих без очень веского повода не покусятся. По всему выходило, что шпионаж как раз и оказался таким поводом, который монголы сочли за веский. Потому в гибели Вилюя он и впрямь отчасти находил свою долю вины.
Ожиг Станятович не выказывал обиды за то, что начальным назначен не он, да и вопрос об этом задал не впрямую, лишь спросил, не прогневил ли он чем государя.
И тут тоже Константин ответил, не тая ничего за душой:
– При разговоре с ханом надо и саблю показать. Мол, мы ее не спешим из ножен извлекать, но ежели понадобится, то по головушке рубанем. У тебя же, боярин, все думки к миру склоняются, как бы дорого он ни встал. А нам нынче любой ценой заключать его нельзя. Время не то. И еще одно. Пока мы не ведаем, чего ворог хочет, на что око завидущее устремил, что требовать станет. О том, как ты царское слово блюсти умеешь и твердо стоишь на нем, не отступаясь, – я ведаю. Вот только нет его ныне, – Константин сокрушенно развел руками. – Совсем нет. Вопросить Бату о многом надо, а если он сам спросит, тогда как?
– Поведаю, что все изложу государю, ибо ему решать – не мне, – твердо ответил Ожиг Станятович.
– Хорошо, если он с этим согласится, – кивнул Константин.– А вдруг он сразу ответ потребует? Возьмет и поставит тебя перед выбором: или – или.
Боярин задумался. А и впрямь – как тут быть? Принять решение самому – совсем иное, нежели упрямо настаивать на указанном государем. Прежде он всегда знал, до какой черты можно отступить.
Это тоже обговаривалось заранее. Тут же – сплошная неизвестность.
Но Константин, видя мучительное раздумье боярина, вовсе и не ждал от него ответа. Главное было в том, чтобы тот понял сам, и не просто умом, но и сердцем. Только тогда, осознав правоту слов царя, он сможет и впрямь стать истинным помощником молодого Пестеря.
Затянувшееся молчание само свидетельствовало о правоте государя. Куда уж убедительнее. Этим молчанием Станятович, по сути сам все себе разъяснил. Однако, на всякий случай, Константин счел нужным добавить к сказанному:
– Иногда случается так, что любое решение, принятое сегодня, гораздо лучше того, которое надумается завтра. Даже если оно и не такое мудрое.
Поэтому речь перед ханом держал Пестерь. Говорил он, явно сдерживая себя, но достаточно горячо, и Бату еще больше уверился в том, что посол, стоящий перед ним, выбран кааном урусов только из-за спешки и паники, которая возникла при известии о том, что хан двинулся на его земли.
«Если бы Константин так не спешил, – рассуждал он, – то никогда бы не назначил такого человека, который кроме хорошего знания языков больше никакими достоинствами не обладает».
Ожиг Станятович, стоя по правую руку от Пестеря, тоже отметил про себя излишнюю горячность молодого посла, решив на досуге подсказать, чтоб тот вел себя посдержаннее. Но в целом старый боярин остался доволен тем, как тот держался перед ханом. Сам он до сих пор не мог прийти в себя от той удивительной скорости, с которой этот проклятый басурманин оказался под Суваром.
«Не иначе как дьявол у этого нехристя в пособниках», – думал он, успев еще на подходе к высокой юрте джихангира внимательно разглядеть монгольский стан.
По отдельным, цепко подмеченным деталям Ожиг уже понял, что степняки пришли сюда далеко не накануне. Об этом свидетельствовали и разломанные камнеметы, которые сперва надо было еще и изготовить, и относительная обжитость лагеря, и даже гигантский круглый камень, застрявший в арке под снесенными городскими воротами.
И теперь Ожиг Станятович не имел ни малейшего понятия о том, как вести себя с этим ханом, уверенным в себе и в своих непобедимых туменах. Оставалась только робость в ногах, помутнение в мыслях и уверенность только в одном – прав был государь, назначив начальным послом не его, а Пестеря. Будто в воду глядел Константин Владимирович.
Но в то же время он ощутил и гордость за Пестеря, который выглядел уверенным и спокойным. Казалось, русского посла ничто не могло смутить. Порою даже создавалось впечатление, будто это именно он глядит на Бату сверху вниз, хотя на самом деле хан, сидевший на своем высоком золотом троне, возвышался над Пестерем и его спутниками, стоящими в десяти шагах от него.
В шапке, украшенной большим алмазом, и в нарядной шелковой одежде, по которой ползли вверх желтые китайские драконы, Бату имел величественный и важный вид. Мешал ему только взгляд Пестеря, устремленный на хана. Он будто пронизывал Бату насквозь, и хан время от времени принимался ерзать на сиденье трона, стараясь занять положение поудобнее.
А главе русского посольства, казалось, не мешало ничто. Его не сбивали с мысли ни пышное убранство юрты, ни сам хан, всем своим видом демонстрирующий гнев на непокорного каана урусов и на его послов, ни даже молчаливые турхауды, застывшие совсем рядом, которым хватило бы одного лишь жеста Бату, чтобы снести головы неугодным.
«Не менее моего, поди, изумился, а речь держит твердо, глядит уверенно, как некогда и я сам. Молодца, да и только», – подумал Ожиг одобрительно, с самой малой завидкой.
Бату посчитал иначе.
– Дерзок ты! – прохрипел он злобно, и было непонятно – то ли хана и впрямь что-то возмутило в речах Пестеря, то ли он намеренно выказывает свое негодование, хотя сам его и не испытывает. Поди разберись тут.
– Не боишься, что я повелю срубить твою голову?! – прищурился хан.
«Ну прямо пардус, а не человек», – взяла старого боярина оторопь при взгляде на зрачки глаз Бату.
Своей яркой желтизной и хищным блеском они и впрямь удивительно напоминали тигриные в тот момент, когда зверь увидел свою будущую жертву и готовится к смертельному для нее прыжку.
Однако Пестерь и тут не испугался. Он лишь передернул плечами и все тем же учтивым, но твердым тоном заметил:
– Невелика честь, хан, убить безоружного посла. Ты и впрямь волен в нашей жизни. Тебе это не впервой. Смерти же не боится лишь глупый человек, но не зря в наших святых книгах сказано: «Род проходит, и род уходит, а земля пребудет навеки». Как бы худо мне ни учинилось, а долг свой перед Русью я должон сполнить, ну а потом как Господу угодно. Токмо не забудь – за меня не род встанет, но вся Русь исполчится и за погибель мою стократ отмстит.
