Теперь точно, мой пузырь лопнет. За последние десять минут мы продвинулись метров на пятьдесят. Если так пойдет дальше, я пропущу показ по телевизору присуждения премии Бэмби. Трансляция начинается в четверть девятого. А я ни в коем случае не хочу ее пропустить. Хотя это мазохизм. Смотреть, как люди шагают по моей красной ковровой дорожке. Не зная, какое я бы устроила шоу, окажись я там. Хочу слушать благодарственные речи лауреатов и следить вместе с камерами за зрительным залом. Где-то там, довольно близко от сцены, благодаря своим связям с тупыми воротилами шоу-бизнеса, сидит Филипп фон Бюлов. Так вот, хотя я больше ни чуточки не интересуюсь ни им, ни его успехами, мне очень хотелось бы знать, какой костюм он наденет сегодня вечером.
Я подъехала к указателю: стоянка Хольммор через пять километров.
Ну ладно, думаю я. Мне обязательно нужно в туалет. Будь что будет, потому что нужно позарез. Терять мне нечего. Я выезжаю за ограждение, включаю аварийную мигалку и даю газ.
Конечно, я тогда еще не знала, что это один из тех моментов, когда жизнь совершает решительный поворот. Один из тех моментов, про которые позже говоришь: «Что бы было, не решись я тогда, поздним летом, около пяти, выехать на встречную полосу?»
Звучит не слишком патетически, и, не будь это жизнью Амелии куколки Штурм, а каким-нибудь кино с Кэмерон Диас, режиссер выдумал бы что-нибудь более аппетитное и трогательное, – но ничего не изменишь: мою судьбу определил мочевой пузырь.
17:01
Смотрюсь в зеркало в туалетной комнате на стоянке Хольммор. Вид кошмарный. Лицо узкое, как будто я – по примеру бесчисленных фотомоделей – закусила себе щеки изнутри. Лицо загорело в Силте, на носу веснушки. Я выгляжу серьезнее, чем обычно, взрослее. Где же то милое невинное существо, с которым все хотят иметь дело?
Давайте скажем честно: потому с тобой все хотят иметь дело, что просто не могут себе представить, что ты можешь быть опасна. Или потому, что ты толще, чем они. Или потому, что твой начальник за твоей спиной плохо о тебе говорит. Или потому, что все, кроме тебя, знают, что твой муж тебе изменяет. Ты симпатична другим, потому что они чувствуют свое превосходство над тобой. Когда я еще работала в текстильной фирме, я всегда немного злилась, что обо мне почти не сплетничали. Никогда не было дурных слухов, пошлых разговоров, которые мне приходилось бы опровергать. Я болезненно воспринимала это как умаление моих достоинств. Только однажды я услышала, как одна коллега из отдела складирования назвала меня заносчивой стервой. Это долго ласкало мое самолюбие.
Мое отражение в зеркале пытается улыбнуться. Разве так важно хорошо выглядеть? Разве красивые люди счастливее? Счастливее меня? Хотя это не трудно. Мне вспомнился веселый Вольфганг Джоп, модельер из Гамбурга. Он повел Филиппа, меня и четырех моделей в элитный берлинский «Фау», в благодарность за то, что Филипп помог ему заключить договор на его первый фильм. Фильм, в котором, кстати, маленькую роль сыграла и Бенте Йохансон. Как я узнала от Филиппа, Джоп отрицательно отозвался об актерских способностях Бенте, об отсутствии у нее обаяния, о ее жеманных манерах. Поэтому этот человек сразу стал мне близок. Я тоже понравилась ему с первого взгляда. Действительно, он потрясающе разбирается в людях, этот господин Джоп.
Вечер в «Фау» обошелся ему не слишком дорого. Сам он почти не притронулся к еде, потому что все время говорил. Четыре модели утверждали, что уже наелись, – что, конечно, было неправдой. Я утверждала, что уже наелась, что тоже было неправдой. Но, глядя на четыре зубочистки женского рода, я сразу ощутила свои толстые бедра и пустой желудок.
Один лишь Филипп ел с аппетитом, а мы внимали рассуждениям Джопа о глубинных достоинствах и внешней красоте, которые завершились сентенцией: «Кому интересна внутренняя красота? Нас же не просвечивают рентгеном!» И хотя, объективно, я была наименее красивой женщиной за столом, но оказалась единственной, кто громко расхохотался. И это безусловно доказательство моих глубинных достоинств.
Я подвожу губы. Прическа Бурги удлинила мне шею, а редкие волоски на предплечьях выгорели и стали незаметны. Собственно говоря, я себе даже нравлюсь. Но это не радует, а, скорее, причиняет боль. Что из того? Я ведь не нравлюсь тому, кто, несмотря ни на что, нравится мне и которому я хочу нравиться.
Сейчас не помешал бы двойной эспрессо и, может, еще салат. Без заправки.
Нужно пользоваться, пока мои любовные печали заполняют желудок. Если уж остаток жизни мне суждено быть несчастной, то хочу, по крайней мере, иметь хорошую фигуру. Служащая в туалете желает мне счастливого воскресного дня. Слишком поздно.
17:08
Ресторан пуст, женщина за кассой – угрюма, салат увял, а мои голые ноги приклеиваются к сиденью из кожзаменителя. Но я люблю такие стоянки на шоссе. Здесь все друг другу чужие, и это объединяет.
