— Сегодня утром вам туда нельзя, — сказал один. — Там опять анализы проводят. Приходите в два.
Так что я вернулся к себе и сел расшифровывать пленки; они освежили мою память и заняли все утро.
В два часа дня Айкен сидел на кушетке, ожидая меня. Он был во вчерашней одежде и не так расслаблен, как накануне; когда он встал поздороваться, пахло от него гораздо сильнее. Он не подал мне руки, и я был этому рад.
— В Каррике, — сказал он, когда я сел, — так легко обмануться. Вы, вероятно, заметили это вчера, при восхождении. — Глаза его нехорошо блестели, и была в них одичалость, которой я прежде не видел. Я поежился; я надеялся, он говорит о погоде; так или иначе, больше он восхождения не поминал. Он снова опустился на кушетку. — Мне сегодня придется нелегко, — сказал он. — Порой мне кажется: чем больше говоришь о достоверном, тем оно шатче; слова — сорняки, что растут меж поистине важных вещей. Вероятно, слова бесполезны, когда полоумная логика снов внедряется в рациональный мир. Или, может, какие-то эмоции — месть, например, — на миллионы лет старше любых слов, что мы для них изобрели. — Он устремился в монолог без малейших предисловий, будто с нашей предыдущей встречи не прошел целый день.
Но что-то прошло, сомнений нет. Прошел вчерашний симпатичный и привлекательный Роберт Айкен. Это меня смутило; я будто глядел на него в разные линзы бинокля, и два изображения никак не совмещались.
— Максвелл, — сказал он, — пора вам узнать факты о том, что здесь в последнее время творилось: о вандализме, убийствах Свейнстона и Кёрка и, разумеется, об отравлении. Я вам все расскажу. Вы же за этим приехали?
Я кивнул.
— Позвольте начать с весьма неделикатного признания: я преступник, все эти преступления совершил я. Да вы это и сами уже понимаете.
Не могу описать, как потрясло это меня и опечалило. Как раз этого я рассчитывал никогда от него не услышать.
— Когда Кёрк прибыл в Каррик, — продолжал он, — я увидел, как он повсюду рыщет, как задает вопросы, и сразу понял: быть беде. Я хотел, чтобы горожане выгнали его отсюда. Хотел, чтоб они возненавидели его.
Я сидел, ни слова не говоря, а Роберт Айкен наконец раскрывал предо мною последние тайны Каррика.
— Вы представляете, каково мне было, — сказал он, — в ту первую ночь?
Показания Айкена — часть третья
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
Выл ветер и весь Каррик забился в постели, когда в час ночи Роберт Айкен выглянул из окна.
Он надел плащ и подхватил сумку с инструментами. Дуло холодом, когда Роберт шел через мокрый Парк, радуясь, что нытье ветра среди сосен заглушит любой шум. Возле Монумента света уличных фонарей по периметру Парка хватало; он залез на знакомый постамент. Он запретил себе думать о падении, хотя взобраться оказалось сложнее, чем он помнил.
Он прицепил себя к Монументу и замахнулся топором на женщину. Лезвие вошло в свинец легко и беззвучно, будто в мокрую глину. Он кромсал Свободу, пока не стерлось лицо. Затем переключился на двух солдат. Козырьки шлемов защищали их лица, и он замахивался неловко, а под конец устала рука. Наконец он спустился на землю, открутил табличку и на обнаженном мраморе нарисовал красный круг.
Он закончил. Потом ему в голову пришло еще кое-что. Он снова подтянулся на постамент и зубилом проделал щель у женщины в промежности. Он кромсал солдатский штык, пока тот не откололся, потом заклинил его в проделанной дыре. Спустился он весь в поту. Сложил инструменты в мешок и прокрался в Аптеку. Запер за собою дверь, лег в постель и уснул как младенец.
— Не было смысла, — объяснил Роберт Айкен, — первое мое деяние совершать тонко; получился бы крик глухому в уши. Я хотел, чтобы преступление казалось примитивным; так дети в истерике выплескивают эмоции: ярость, боль, жажду разрушения. Уродуя Монумент, я пытался создать впечатление таких вот страстей, чтобы жители Каррика испугались… И они испугались, я видел; но не заподозрили Кёрка тут же — а я и не расстраивался. Со временем я нанес новый удар, и опять выбрал время за полночь.
Он оделся в темное и зачернил лицо, ибо луна светила ярко, а туман не показывался. Он надел кроссовки, дабы смягчить шаг, и вышел из города по западной дороге мимо болот.
Тяжелые железные ворота кладбища были приоткрыты; он вошел. Вытащил из мешка молоток и устремился на зады кладбища, по пути разбивая все, что попадалось на глаза. Он удивлялся, как легко уничтожить эти потуги увековечить прошлое. Многие камни были до того мягки, что рассыпались от удара, словно ждали его и были благодарны. Меньше всех сопротивлялись статуи, и он отбивал все, что выступало в пределах досягаемости: головы, руки, крылья. Нескольким самым замысловатым камням он уготовил особые почести.
Он уложил двух опрокинутых ангелов в непристойную позу и окружил их кольцом из мусора. На спине одного ангела губной помадой нарисовал жирный круг — он принес с собой несколько тюбиков.
Возле главной аллеи он нашел дохлую овцу и отволок ее к пустой могиле. Столкнул ее и слегка присыпал землей. Потом отнес обломки ангела на дорогу и уронил там, где их непременно увидит любой водитель. Удовлетворившись содеянным, он поспешил в Каррик.
— В ту ночь я осквернил могилу собственного отца, — сказал Роберт Айкен, — и ни на миг не пожалел; он избегал толп всю жизнь и не захотел бы присоединиться к остальным после смерти… Варварство на кладбище потрясло жителей города, как я и задумывал. Они бы ни за что не поверили, что такое может сотворить один из наших, и некоторые заподозрили Кёрка. Но ему все равно дозволялось бродить где вздумается. Когда он рассказал мне, что у него нет сомнений — его отец был одним из пленников Лагеря Ноль, — я понял, что пора снова действовать.
Стоял обжигающий холод, а туман был густ, когда Роберт до зари вышел через Парк к Библиотеке. Он надел резиновый плащ и резиновые перчатки; он хромал и задыхался под весом тяжеленной бутыли. Дверь у подножия лестницы была открыта, как всегда; он проскользнул внутрь, прочь от уличных фонарей, во тьму. Неловко вскарабкался по деревянной лестнице, держа бутыль подальше от себя. Наверху он разглядел полки за стеклянными дверями: на столе горел ночник. Он пробил дыру в стекле и затаил дыхание: звон был громок, и Роберт боялся, что перебудил весь город.
Ничего — только тишина.
Он просунул руку в дыру, отодвинул задвижку и вошел, направившись прямо к полкам на другом конце читального зала. Он вынул пробку из бутыли и зашагал вдоль полок, вытряхивая жидкость, стараясь ни единой книги не пропустить. Когда бутыль опустела, он грубо набросал рисунок и круг. Затем подобрал бутыль, покашливая от паров, что просачивались в горло.
На секунду он замер у двери: книги шипели. Он спустился по лестнице и торопливо зашагал через Парк.
— Для человека, любящего книги, — сказал Роберт Айкен, — их уничтожение — весьма трудное деяние. Воспоминание о том, как они шипели, терзало меня еще несколько дней. Я убедил себя, что это было необходимо — уничтожить всю нашу историю, которую можно использовать против нас. Я говорил себе, что творю новую историю… Даже горожане, которые никогда не читали книг, из-за вандализма в Библиотеке расстроились больше, чем из-за всего остального, что я натворил. Теперь Кёрка подозревали все — даже Анна. И все равно ему разрешалось бродить по холмам и общаться со Свейнстоном… И тогда я перешел к новой фазе плана, самой волнующей: я решил, что потребна пара убийств. С убийств начинаются новые эпохи.
