Смерть, смерть. Она по-прежнему грезила мертвой жизнью, каковой представлялся ей Ким, и которая была прекрасна, тогда как рядом в лице Олойхора улыбалась ей живая смерть.
И даже старинная детская хитрость не приносила ей облегчения. Она не могла прошептать свои волшебные слова, главным образом потому, что ей не было страшно. Совсем. Или скорее ей было страшно как человеку, внезапно утратившему способность ощущать боль. Она думала о смерти как о злой шутке, мелкой пакости, какую она подстроила бы Олойхору, лишив его обладания любимой игрушкой, и более того, вынудив его самостоятельно ее разломать.
Олойхор предал гласности легенду о близнецах. Ухмыляясь в лицо, он поведал о ней и Имоджин, внешне все такой же неподвижной. Легенда сделала понятным многое, в том числе роль, отведенную ей в этой игре изначально. Легенда нужна была Олойхору, чтобы объяснить его поспешный брак с Имоджин, и права, которые он вместе с нею наследовал. Легенда накрыла его плечи невидимым плащом боязливого почтения и делала бестактным вопрос о том, куда девался его рыжий брат. Ибо сказано: один из них — чудовище. А значит, другой, тот, кто герой, должен был принять на себя эту тяготу, страшную мучительную тайну, боль, которую нести до конца дней. «У нас с тобой есть все, чтобы тоже сыграть в эту игру, — сказал Олойхор Имоджин, когда они были наедине. — Но мы оставим неправильного близнеца. Так веселее».
Платье вышло роскошным, именно таким, чтобы удовлетворить представления Олойхора о королевском величии. Величие это, судя по всему, было малоподвижно, статично, сковано тесным — не продохнуть — корсажем на шнурках. Во всей этой бледно-лиловой, расшитой жемчугом роскоши Имоджин и шагу ступить не могла. Не привыкла она ни к широким юбкам, ни к низким вырезам декольте. Унизанная жемчужинами сетка на иноземный манер с запихнутой туда фальшивой косой, как могла, маскировала отсутствие у Имоджин своих волос. Ей наконец позволили вымыться и, равнодушная снаружи, но трепеща изнутри от сознания и близости цели, она позволила снова произвести над собой весь ритуал невестинского облачения. Сегодня как никогда она чувствовала себя куклой, которую так и этак вертят чужие руки. При иных обстоятельствах платье, возможно, понравилось бы ей. Ее бы, может, возбуждала мысль надеть его для другого. Волны шелка и капли жемчуга.
Женщина, взглянувшая на нее из зеркала, была незнакомой и, честно говоря, прекрасной. Опавшие щеки позволили выделиться глазам, и без того подчеркнутым кругами, но из глаз этих смотрели болезнь и экзальтированное безумие. Ким никогда не обменял бы ее здоровье на такую красоту.
Члены от волнения сделались неподвижны. И когда жених в сопровождении свиты зашел за ней, чтобы вместе появиться на поле, огороженном для ристаний, когда Имоджин деревянной рукой оперлась на его локоть, Олойхор, кажется, остался удовлетворен. Ему, очевидно, не хватало ни такта, ни воображения, чтобы под этим чуждым Имоджин обликом разглядеть чуждое существо.
После всего, что произошло, после нагроможденных им курганов лжи, под которыми он похоронил свои преступления, он, очевидно, не представлял себе меры ее ненависти и решимости эту ненависть воплотить.
Странно и где-то даже смешно. Воспринимая как негодный фарс и саму свадьбу, и все сопровождавшие ее ритуалы, Имоджин буквально молилась всем богам, которых знала, чтобы отвести непогоду. Ристания были ее единственной надеждой. Если их отменят, в этот день ей, возможно, не придется взять в руки даже ножа для резки мяса.
К тому же, привыкнув к мысли, что меч Олойхора войдет в ее сердце быстро и практически безболезненно, к иному способу самоубийства Имоджин готова не была.
Невзирая на всю невозможность далее выносить эту боль.
Внутреннее напряжение, поддерживаемое взглядами в сторону Дайаны, ощущение объединяющей их тайны были вроде вожжей и удил, а также — шпор, подгонявших ее двигаться в единственном избранном направлении. То, что ей предстояло, не оставляло ей возможности размышлять об иных вариантах.
Для состязаний в воинских искусствах традиционно был отведен пустырь, примыкавший к заднему двору королевского терема. Там выгородили площадку, где стреляли из луков по круглым, измалеванным красной краской мишеням на треногах, отсекли и разделили легким низеньким барьером дорожку, чтобы было где скакать навстречу друг другу конным копейщикам, а самое главное: выделили круг поединщиков-меченосцев, сражавшихся пешими. Выходить на свежий песок дозволялось только участникам, пересекать его — только распорядителям состязаний. В прежние годы, когда Имоджин в составе королевской семьи присутствовала на ристаниях, она с братьями-принцами заявлялась сюда пораньше, повисала на ограде из жердей и видела, как служители выносят из сараев струганые скамьи, которые в течение года натирали маслом — для важных персон. Над ними воздвигали навес из ткани в сине-желтую полоску, на сами скамьи для удобства раскладывали коврики и подушки. Те, кто попроще, довольствовались досками, положенными на козлы и устланными домоткаными половиками во избежание случайной занозы в нежном месте. Чернь же и вовсе стояла на своих двоих по тремсторонам квадрата. Мальчишки жалели, что не могут, как их ровесники, остаться здесь, вплотную к жердям ограждения, так чтобы всадники на разгоряченных конях проносились прямо на расстоянии вытянутой руки, обдавая зрителей разлетающимся песком и пеной с удил.
Потом они и сами сшиблись тут несчетное число раз.
Но это было давно. Что говорить, тогда и солнце светило ярче. Эпоха, когда время тянется бесконечно, осталась в детстве. Сегодня все, кто явился сюда, ждали явления царственной пары, и Олойхор полностью исчерпал возможности права появиться последним.
— Вытащи глаза из пола, — сказал он ей, дернув для убедительности за руку. — Гляди кругом!
Имоджин поглядела и ахнула про себя. Из тех, кто снизу вверх смотрел на царственную чету, она почти никого не узнавала. Чужие лица. Из тех, кого приблизил к себе Клаус, не было практически никого. Разве что тот… и вон тот, под руку с незнакомой женщиной. Должно быть, из тех, кто при прежнем короле тщетно ожидал при дворе милостей. Клаус доподлинно знал, кто чего стоит. Не тех Олойхор отличает, не тех.
Но зато кодла вся при нем, Дайана с гонором теневой королевы. Карна с грудями, как у кормилицы. Циклоп, величественный и страшный — опора власти. И Шнырь при них — мелкой сволочью. Те, кто знает истинное положение вещей. Те, кто держит в руках самого короля.
— Так лучше, — удовлетворенно произнес над ее ухом Олойхор.
Спокойно, с совершенно ясной головой Имоджин досмотрела до конца состязательную программу. Страсти возбужденной толпы не задели ее даже краем плаща.
Действующие лица исполняли свои роли с подобающим энтузиазмом, лучники бранились между собой, кони оставляли на песке дымящиеся кучи, витязи волтузили друг дружку, покуда была сила держаться на ногах. Публика рукоплескала, и на этих волнах Имоджин раскачивалась, будто стоя на доске. Детская память о годах, проведенных у моря, сохранила воспоминания о чудаках, катавшихся на приливной волне, испытывавших странный, за гранью понимания восторг при виде надвигающейся водяной стены. Так примерно она себя и ощущала все то время, пока длились ристания, солнце перемещалось по небосводу, а вместе с ним ползла и тень, отбрасываемая навесом на скамьи.
