вопли разъединяли отцов, матерей, детей, стариков, разбрасывая их по разным лагерям. Много маленьких узников сгорело в крематориях Освенцима, Майданека, Бухенвальда. Оставались в живых только те, которых в момент прибытия удавалось спрятать от глаз палачей, и они, избежав «селекции», то есть сортировки на годных для работы и негодных, оставались жить как обычные узники, а следовательно, должны были работать на благо «третьей империи», отрабатывая свое право на жизнь. Дети коммунистов, партизан, офицеров и политработников, юные участники партизанской борьбы, они чувствовали всю непрочность своего существования и, несмотря на это, держались с удивительным мужеством, стойкостью и с полуслова понимали малейшие намеки старших товарищей.
По настоянию Кюнга и Симакова интернациональный центр решил сконцентрировать всех детей на восьмом блоке, отгороженном от остального лагеря проволочным забором, а блоковый — австрийский антифашист Франц Лайфер обещал приложить все силы и использовать все возможности, чтобы облегчить существование маленьких узников. И без скрипа, без шума заработала подпольная машина. Через возглавляющего шрайбштубу немецкого коммуниста Вилли Сейфера, через Эрнста Гаусмана, через капо ревира Эрнста Буссе, через коммунистов-блоковых удивленных ребят буквально выдергивали из тяжелых рабочих команд и переводили на работу в кухню, на склады, в госпиталь, а самых маленьких полностью освобождали от работы, регулярно снабжая шонунгами через ревир.
Николай Кюнг с присущей ему кипучей энергией и напористостью бегал по блокам, доказывал, просил, уговаривал или просто приказывал. При всей своей истощенности за эти дни он умудрился еще больше похудеть, но все же добился своего. При помощи сети политработников отдела Сергея Котова в разное время на разных блоках возникали разговоры примерно одинакового содержания. Обычно после отбоя, когда в спальнях собирался весь флигель, в темноте раздавался голос:
— Ребята, а ну, минуточку. — И в наступившей тишине, как тяжелые камни, падали слова правды о страшной участи детей в Бухенвальде.
— Неужели мы не люди, неужели забыли своих детей или младших братьев и сестренок? Неужели допустим, чтобы на наших глазах пацаны помирали с голоду? На всех блоках решили раз в неделю сократить немножко свой паек, чтобы часть хлеба и баланды пошла на восьмой блок.
Наступало молчание, потом слышался неуверенный голос кого-нибудь из возражающих:
— Так ведь сами пухнем с голоду. Ноги еле таскаем, а нам ведь еще работать нужно, — и тут же фейерверком вспыхивает и искрится возмущение.
— А ну заткнись, нытик!
— Ишь, какой работяга нашелся. А ты работай поменьше да приберегай силу, не на свой колхоз работаешь.
— Тоже мне, стахановец на чужого батьку!
— Да у него, выродка, наверное, и детей никогда не было!
— И не будет, если еще раз пикнет. Придушу гада.
— Да что вы, ребята? Да я ничего, не против. Раз надо, значит надо.
— Ну то-то, сразу сознательным стал.
— Ну так как же, ребята?
— Да чего там «как же», что мы, фашисты, что ли?
— Давай, раз надо. Выдюжим.
— Больше терпели, меньше осталось.
— Эх, рвануть бы…
— А ну замолчи!
— Значит, решили?
— Решили!!! — многоголосо ревет вся спальня, осознав благородство своего поступка, и штубендинсту долго приходится успокаивать растревоженных людей.
Через месяц случайно встречаю около кухни старого знакомого Якова Никифорова. За это время он успел отрастить новые усы и имеет вид лихого донского казака.
— Чего не заходишь в наш «институт?» — спрашивает Яков.
— В какой институт? — не понимаю я.
— Да ко мне, на восьмой блок, я теперь там работаю.
— Кем? Штубендинстом?
— Не то штубендинстом, не то артистом, не то нянькой. Заходи, посмотришь.
— Зайду, обязательно зайду. Сегодня же, — и, освободившись от работы, я отправился на восьмой блок.
Около ворот проволочного забора стоят два мальчика лет по 12—14 и оживленно разговаривают. Один из них, по-видимому, дежурный у ворот, испытывающим взглядом изучает мою особу, а его собеседник, стоящий ко мне спиной, иногда в разговор ввертывает словечки, не подходящие для его возраста. Мне слышно, как дежурный, не меняя выражения лица, тихо говорит:
— А ну перестань. Не видишь, старик идет.
Его собеседник оглядывается на меня и смущенно замолкает. Я тоже оглядываюсь назад, ожидая увидеть старика, но там никого нет. С огорчением догадываюсь, что старик — это я, а мне еще и тридцати нет. Открытие неприятное, но ничего не поделаешь.
— Вам кого? — спрашивает дежурный, когда я останавливаюсь у ворот.
— Позови, сынок, штубендинста. Скажи, Валентин пришел.
— А ну, быстренько, — командует дежурный, и его собеседник стремглав несется в блок. Вместо Якова ко мне выходит старший штубендинст блока Володя Холопцев.
— А, Валентин, здравствуй! — жмет он мне руку. — Пойдем, пойдем. Яша в штубе.
Мы входим в один из флигелей, и из-за столов встают человек семнадцать учеников. Самых настоящих, обыкновенных учеников, аккуратно подстриженных, чисто одетых.
— Продолжайте, продолжайте, — машет рукой Володя, и мы на носках, стараясь не шуметь, проходим в угол, отгороженный шкафами. По пути я успеваю заметить черную доску, прикрепленную к стене, и старую, потрепанную географическую карту. На учительском месте сидит старый, лет за шестьдесят человек и натренированным голосом кадрового педагога очень внятно и раздельно говорит:
— Наша Родина — Союз Советских Социалистических Республик — самое большое государство на земном шаре с площадью в 22,4 миллиона квадратных километров. Эта площадь занимает 1/6 часть всей обитаемой суши.
— Это же здорово, ребята! Самая настоящая школа. Это в Бухенвальде-то. Под самым носом у эсэсовцев, — шепотом восторгаюсь я за шкафом штубы. — Да как же это вам удалось?
— Да вот, пока удается, — отвечает Володя.
— А ты что, разве Николая Кюнга не знаешь? Уж если он возьмется, то у него не сорвется, — шепчет Яков. — После случая с Андрейкой он всех перебаламутил, всех поднял на ноги и вот, видишь сам, добился своего.
— Сейчас с питанием почти полностью наладилось, — рассказывает Володя. — Ревир попридерживает подачу списков на умерших и за счет этого подбрасывает нам баланду и хлеб, а больше норвежские студенты помогают. Стефан Лукашов регулярно от них посылки таскает.
Я знал, что в Бухенвальд брошена большая партия норвежских студентов, отказавшихся служить в немецкой армии, и что народ Норвегии, восхищенный их мужеством, слал им многочисленные посылки
