от злости.
Дальше Мила пространно восторгалась Максом. Читать это было неприятно, и я пролистала несколько страниц. К середине тетради тон записей изменился — предложения местами обрывались, будто Мила решала их не дописывать, и даже почерк девушки стал хуже.
Вот в эти обрывистые строчки я и стала вчитываться, напрягая зрение при свете, который давала дешевая лампочка.
На часах было четыре часа утра.
Макс изменился. Я была уверена… Что я не такая… Он сам говорил, что другие и в подметки мне не годятся. Что я особенная. А теперь. На звонки не отвечает. На сообщения тоже.
Так стыдно. Пошла ждать его возле дома. А он так меня отчитал. Как маленькую. Сказал, нечего бегать за ним, а надо понять, что он плохой человек. Что это он меня недостоин. И я должна его разлюбить. ЕГО! Макса! Он не знает, что это невозможно. Я люблю его на всю жизнь!
Мне казалось, что ничего хуже в Милином дневнике я уже не прочту. Все было очевидно — Максим заморочил голову девчонке лет на десять себя моложе. И самое отвратительное — пел ей все то же самое, что и мне — какая она особенная, совсем не похожа на других.
И ладно юная Мила, ей простительна подобная наивность. Но я? Взрослая тридцатилетняя женщина повелась на слащавую чепуху про любовь.
Отложив тетрадь, я прошлась по дому. Старалась дышать глубоко, успокоиться, и придумать какой-то выход. Странное дело — когда Макса не было рядом, мои чувства к нему будто усыхали, уменьшались, рискуя совсем исчезнуть.
И снова я вспомнила отца. Только теперь воспоминания были теплыми.
Вот он хвалит меня, семилетнюю, потому что я не испугалась и сама покатилась на двухколесном велосипеде, когда он меня отпустил. А вот — одобрительно хлопает меня по плечу, потому что в мои восемь лет отец взял меня покататься на лодке, да и выбросил посреди озера. Чтобы плавать научилась. Плавать я научилась и ни разу не пикнула. Только не потому, что я была такая бесстрашная. На самом деле мне хотелось вопить от ужаса, когда самый близкий человек бросил меня в холодную враждебную воду.
Но еще страшнее было расстроить этого близкого человека.
Отец разбился на машине, когда преследовал правонарушителя. Наверное, тоже хотел добиться от него покорности.
Мне тогда было двадцать лет, и я сама себе казалась ужасным человеком. На отцовских похоронах я прижимала платок к сухим глазам и время от времени ловила на себе внимательный мамин взгляд. Я знала, что она одна — из всей толпы собравшихся проводить отца в последний путь — знала, что любящая дочь не слишком сильно скорбит по отцу.
Мы с мамой никогда не говорили об этом, но всегда знали эту правду.
Когда отца не стало, мне казалось, что теперь начнется совсем другая жизнь. В своих мечтах я представляла себя смелой, дерзкой, способной на безрассудные поступки.
В действительности я оставалась той же неуверенной девчонкой, что и была. Только стала ожидать одобрения не от отца, а от всех вокруг.
… Я смотрела в окно, тьма за которым медленно таяла. Небо окрасилось в светло-серый цвет, и в предрассветной темноте проступили очертания соседнего участка. Во дворе было пусто — ни взрослые люди, ни дети не ступали по зарастающим бурьяном тропинкам.
Все казалось бы совсем обычным, но в самой атмосфере словно висело звенящее напряжение. Я наблюдала за соседским домом и ожидала, что в любую секунду оттуда выскользнут молчаливые дети и начнут играть в свои бесшумные игры.
Задернув тонкие шторки на окне, словно отгородившись от неизбежного рассвета, я вернулась к тетради.
Часы показывали пять утра.
Жара стоит такая, что от нее мне еще хуже. Еще больше страданий. Хотя уже август.
Вчера случайно встретила Макса в магазине, и он так любезничал с продавщицей, что мне захотелось придушить их обоих. А он даже не посмотрел в мою сторону.
Это была вчера. Сейчас я думаю, что лучше бы сегодня никогда не наступало.
Я ничего не купила и убежала из магазина. Мне уже не нужен был Макс. Никто не был нужен. Я вспомнила про одну девчонку, которая лет десять назад типа утопилась в Катуни. Никто ее тела так и не нашел. Наши все болтают, что призрак утопленницы до сих пор ходит по Агарту. И что из-за нее люди в Агарте такие странные — дети молча по дворам сидят и на улицу не ходят. А взрослые днем на улице не появляются, только ночью тоже беззвучно тусят на своих участках.
Никогда раньше об этом не задумывалась. Считала, что у всех так. Я тоже днем, если не в школе, чувствую себя ужасно сонливой и просто торчу у дома. Знаю, что мама с папой дома спят и что входить нельзя, пока они не проснутся.
А просыпаются они только вечером.
Папа иногда уезжает на работу. А мама сидит во дворе и смотрит в одну точку. Если успеть с ней заговорить, то она улыбается и по голове гладит. Еду готовит. С уроками помогает. Поэтому я всегда стараюсь с мамой поболтать, как только она проснется.
Но все равно, как все дела переделает, мама садится на садовую скамеечку и сидит.
Я отвлеклась. Возможно, наш агартовский уклад покажется кому-то ненормальным, но это неважно. Вчера я решила утопиться, как та самая девчонка, Бэлла. Глядишь, тоже стала бы призраком, и было бы не так тоскливо. А Макс пожалел бы, что так ко мне относился. Это главное.
Пока я шла к реке, специально смотрела, чтоб меня никто не видел. Никто и не увидел, естественно — взрослые или работали, или спали. Дети торчали во дворах, но я им была неинтересна. Только дядя Вася стоял на своем участке и рассматривал высокую траву, которая растет у него везде. Скоро в дом уже эта трава проберется. Я и раньше замечала, что дядь Вася днями не спит. Может, потому что он бывший полицейский. Или оттого, что много пьет.
Вчера он тоже был пьян и не заметил, как я прошмыгнула мимо него.
Возле реки я сняла майку с шортами и аккуратно сложила их на берегу. Попробовала воду ногой и отпрыгнула. Вода была ужасно холодной, несмотря на жару. Я представила, как я тону в горной реке, и как ледяная вода жжет мои легкие, доставляя еще больше страданий.
Стало так жалко себя, что я почти передумала.
— Впервые вижу такую трусиху, — презрительно сказал голос рядом со мной.
