своими широкими плечами. Скромным верхним завитком подмигнула она ему, мелькнув в их проеме.
– Стой! – закричал он Толику. – Тпру, олух, тпру!
– Что вы со мной, как с лошадью, Петр Алексеевич! – обиделся Толик. – Сейчас остановлюсь, только найду где припарковаться!
– Э-эх! – досадливо крякнул Петр и выскочил, не дожидаясь, когда машина припаркуется.
Толик в скором порядке приткнул транспорт среди других машин и поспешил за Петром, боясь его потерять.
– Башня Алексашкина! – махнул вперед рукой Петр, когда Толик его догнал. – Показалась мне, голубушка, знак дала!
– Вон та, что ли? – спросил Толик. – С крестом?
– Та самая! Только при Данилыче там ангел стоял и держал в руках крест трехметровый. Я его аж из Преображенского видел. Алексашка-то выше Ивана Великого метил. Ему всегда всех переплюнуть надо было. Сейчас бы поглядел и закручинился. Затерли ее, и не видать. А боле тут ничего и не признаю. Ни стен крепостных, ни ворот, ни Алексашкиного дворца.
– На его месте сейчас Почтамт стоит, – довольный, что знает, сказал Толик. Он в последнее время вплотную заинтересовался историей и готовился к каждому выезду с Петром.
– Какой дворец был! – покачал головой Петр. – Издаля резными наличниками привечал. Светил красной кровлей. А какой сад разбил! С Измайлова цветы телегами свозили. Переплюнуть всех милый друг всегда умел! Здешние мясники ему каждый день мзду несли, чтобы не притеснял! И что? Внучок мой в ссылку его в одних портках отправил. Перемену, и ту отняли! И пруды засыпали?
– Нет, то есть… я не знаю. – Толик почесал в затылке. – Один остался. Кстати, он чистый, а не поганый.
– Да, знаю! – махнул рукой Петр. – Еще при Алексашке вычистили. Я ему те пруды пожаловал. Дарил и посмеивался. Он-то, небось, не на такой подарок от меня рассчитывал! Мясницкие ряды здесь были. Кто свежим мясом торговал, а кто протухшими отрубями, да все одно, гнилье в пруды сваливали. До Лубянки воняло. «Ну, – думаю, – из казны деньги на другое нужны, не до прудов, а перед иноземцами стыдно. Как в немецкую слободу тут проезжаем, все носы зажимают». Вот и пришла мне на ум мысль – подарить Данилычу. Уж он-то у себя все как надо сделает. Он и постарался! Крестьян нагнал, у меня потешных запросил, всем миром помогали дно чистить. Все здешние огороды удобрили. Зато потом – любо было поглядеть! Цветники кругом, рай! А в глазах я у него так и читал: «Знаю, почто мне такой презент сделал! Ну я и не подвел!» Умен был и сметлив! Ну где тут ваш пруд?
Толик повел Петра к бульвару, рассказывая по дороге про трамвай-ресторан, что проезжал мимо, и про Михаила Булгакова. Петр слушал молча, думая о своем.
– Знатный фейерверк мы здесь затеяли, как он пруды-то очистил. Всех купчин, что из мясных лавок падаль в пруды кидали, на лодки посадили и без весел на серед пруда вытолкали. Они там кричат, руками машут, пристать не могут, а мы по ним редькой из пушек. Вот смеху то было! Данилыч их сильно застращал! Кричал: ежели требуху мясную в его пруды выкинут, тогда пушки не редькой, а ядрами зарядит, и в воде купчинная требуха плавать будет! – Петр засмеялся довольный воспоминаниям.
– А правда, Петр Алексеевич, что здесь женщин живых по шею в землю закапывали за мужеубийство? – спросил его Толик.
– Было! – нахмурился Петр. – Щас тебе, поди, это диким кажется?! А в мое время к скотине лучше относились, чем к бабе!
– Это точно! – прервал рассказ Толика об этой поездке Иван Данилович. – Я как раз Домострой читаю! Послушайте! – он достал с полки и открыл нужную страницу. – Бабу свою учить надо по три раза на день! Верхнюю рубаху из бережливости сымать, а бить плеткой по нижней нательной. Личико ейное не пороть, чтоб от людишек сраму не было, а бить по невидному! Этаким учением мужнина любовь и забота показывается. А кто жену свою не бьет, тот о благе ее не заботится и равнодушие ей свое кажет.
– Да не мешайте вы, Иван Данилович, дайте человеку рассказать! – перебил его Егор.
– Это я для полноты картины!
– Мы уже поняли, продолжай Толик.
Анатолий со значением оглядел слушавших и продолжал:
– Жуткая жизнь для баб была!
Петр Алексеевич рассказывал: «Уходят бабу, она от жизни такой и прибьет мужика своего, а ее потом живую в землю по шею. Сколько я этих жинок без ушей и без носов (собаки отгрызали) перевидал, пока не понял. Убивица-то она и есть убивица, да только и собака зверюгу хозяина загрызает, что мучает ее! Катеринушка мне многое понять помогла».
«И что, – говорю я ему, – отменили вы это страшное наказание потом, как поняли?»
«Отменил, – говорит, – как Алексашке пруды эти передал, так больше уж здесь не закапывали. Выли они очень первые часы, Данилыч не любил. Их потом к заставе стали свозить и кончали сразу».
– Бр-р, – передернулся Егор. – Да уж, упаси Бог, в его время бабой родиться. Ему, наверное, равноправие полов кажется такой же дикостью, как нам зарытые по шею мужеубийцы. Хотя, мне кажется, что строгость нашим дамам тоже не помешала бы!
– Да уж, распустили! – согласился уже второй раз за день Иван Данилович. Он вдруг вспомнил своих домашних верховодиц.
– Вы слушаете или нет? – обиженно протянул Толик.
– Слушаем, рассказывай, – кивнул Егор.
– Едем дальше, – продолжал Толик. Он всегда с удовольствием рассказывал о таких поездках, передавая даже обороты речи Петра. Все в очередной раз заслушались. – Так вот. Петр Алексеевич, гляжу, грустит.
«Ничего не признать! – говорит мне. – Красный пруд я все смотрел слева от дороги, рядом монастырь на горе. Село там было, лепотой радовало, оттого красным и прозвали».
«А, это где Красносельская, – догадался я. – Улица там есть Краснопрудная. Так это мы давно проехали».
«Вот! – говорит, – а я все ждал, по пруду, думал, узнаю. Из него Кукуй-ручей в Немецкую слободу тек. Затем Рыбинка река и другой пруд, этот справа. У него лошадей всегда поил, а там уж рядом Сокольническое поле».
– Я тут почитал, подготовился перед поездкой, – засмущался Толик, обращаясь к Иван Даниловичу и Егору. «Осушили, – говорю, – пруд на Красносельской, когда вокзалы на Комсомольской строили».
– Кстати, видел тут недавно картину одну, там Николаевский (Ленинградский) вокзал изображен. Вот на этой картине пруд и нарисован, и на холме монастырь вдали. Все, как Петр Алексеевич сказал.
– Ты давай, не отвлекайся, – перебил его Егор, дальше- то что?
– «Ничего не признать! – говорит. – Бывало, едешь, то лес, то деревня, то пруд, то луг. И церкви, как метки по дороге расставлены. С закрытыми глазами найти мог.
