известно Николаю и грозило Пушкину новыми карами. Узнав обо всем этом, Пушкин разорвал с Булгаковым. Вяземский все это знал и все же избрал его распространителем версии о раскаянии Пушкина. В письме к Булгакову 5 февраля 1837 года Вяземский развивает ту же версию о преданности Пушкина царю. В заключение Вяземский просил Булгакова показывать письмо всем, кому заблагорассудится. Пытаясь уверить в том, что в письме все истина, Вяземский дважды (что само по себе делало эти уверения сомнительными) повторял: «ручаюсь совестию, что нет тут лишнего слова и никакого преувеличения»; «повторяю, все в нем сказанное есть сущая, но разве не полная истина».
Булгаков понял замысел Вяземского – распространить его письмо как можно шире и ответил ему: «Ты желал гласности большой письму твоему, и желание твое сбывается с возрастающей всякий день прогрессиею. Мне нет отбоя от требований. Я не говорю уже о Сонцове, Ив. Ив. Дмитриеве, княгине Четвертинской, Денисе Давыдове, Корсакове, Нащокине, коим даны копии, но теперь успевать списывать нет уже возможности, ибо люди, даже мне почти незнакомые, пишут учтивые записки, прося позволения приехать прочесть письмо твое. Что удивительно? Это то, что не один образованный круг оказывает участие сие, но купцы, мелкий народ. Например, мои почтамтские. Когда им было читать Пушкина и им ли его хорошо понимать, работая с утра до вечера всякий день и не имея иное в голове, кроме цифрь и имена городов? Ну, нет! Р. пришел ко мне доложить, что многие жены наших чиновников просят позволения списать письмо для себя. „Позволите ли?“ – „Быть так!“ Письмо твое действительно имеет великую цену, я и сам за большую огласку, оно приобретает вес еще больший, будучи писано свидетелем, очевидцем, другом покойника и человеком, веры достойным, который был тут не один подвержен справедливым опровержениям. Я скажу тебе откровенно, что никому в мысль не приходит изъявлять малейшее сомнение в показаниях твоих».
Таким образом, письмо Вяземского превратилось в нечто подобное рукописной листовке, оно размножалось кем угодно без всякого разбора… Но сам-то Булгаков, лицемерно высказывая доверие показаниям Вяземского, в то же время прекрасно понимал их цель и им, конечно, не доверял. Об этом он откровенно писал своей дочери: «Заметны те огромные усилия, которые он (Вяземский. – Б. М.) делает, чтобы реабилитировать своего друга в моем сознании. Это делает ему честь, но я всегда отличу Пушкина от Вяземского». Не доверял и отец Пушкина, Сергей Львович, письмам Вяземского и Жуковского о кончине своего сына: «Письма, написанные его друзьями некоторым особам сюда, признаюсь вам, меня не поддержали, – утверждал он. – Все это лишь газетные статьи, и сразу заметно, что писали они в намерении быть прочитанными публикой; к тому же они никогда не упускают закончить следующими словами: дайте это прочитать, кому найдете уместным. Письмо на 8 страницах, которое я последним получил от Жуковского, написано в том же духе». Очень выразительно определил один из приятелей Пушкина Н. Кривцов версию, созданную Вяземские и Жуковским: Он назвал ее «булгаковским блюдом» и откровенно высказал свое мнение Вяземскому.
Да, невероятно тяжело было в то время Жуковскому, Вяземскому, А. Тургеневу: отчаяние, вызванное трагической потерей любимого друга; тревожные думы о семье умершего; возмущение действиями жандармерии. Сложнейшая психологическая коллизия! Нет сомнения, что особенно тяжело было Александру Тургеневу. Ему выпала горестная судьба и одновременно исполнение долга – сопровождать гроб Пушкина. Но вместе с тем это было сделано по личному поручению Николая I. В дневнике Тургенева 16 февраля есть запись, в которой он с явным удовлетворением зафиксировал милостивое отношение к нему царя, отметив даже такую деталь: царь взял его руку, «пожал ее крепко. Все слышали, все видели…» Что чувствовал друг Пушкина при этих знаках царственного внимания?..
Между тем версия, которую распространяли Жуковский и Вяземский, оказала отрицательное влияние на отношение современников к Пушкину.
Декабрист Горбачевский писал в своих записках: «Действительно, не следовало доверять Пушкину. Он сам сказал: „Я был бы весь его“. Что это, – слова народного поэта?» Другой декабрист – Александр Бестужев – по этому же поводу спрашивал брата Павла: «Отчего Пушкин худо умер?» Это мне пишут люди с понятием.
Еще до сих пор порой всплывает версия, созданная людьми, которые действительно были его друзьями, которые были потрясены его смертью, но тем не менее сочинили эту легенду. Для того чтобы полнее прояснить ее возникновение, надо взглянуть на нее не только психологически. Друзья хотели, чтобы Николай I после смерти Пушкина материально обеспечил его семью. Ведь положение Пушкина в последнее время было настолько тяжелым, что он был вынужден заложить вещи. Забота друзей о семье – фактор важный. Но объяснять сочинение легенды о «раскаянии» Пушкина только этим нельзя.
Все-таки их собственные взгляды, особенно в 30-е годы, весьма отличались от взглядов и позиции Пушкина. Действовала и обстановка, когда царь и Бенкендорф недвусмысленно намекали, что вызванному смертью поэта общественному возмущению способствовали Жуковский и Вяземский.
Среди мотивов, двигавших их стремлением «реабилитировать» поэта в глазах правительства, был, вероятно, и еще один – желание обеспечить возможность посмертного издания его сочинений (оно вышло, хотя и с грубейшими искажениями, которые были частично вызваны тем, что фактический редактор этого издания – Жуковский приспосабливал тексты к цензурным условиям и соответственно «исправлял» их).
5
Теперь – о некоторых подробностях дуэли и вопросах, которые часто задают читатели в связи с высказанными в печати гипотезами.
В литературе не раз возникали недоумения, почему Дантес оказался раненным так легко. В самом деле, здесь есть неясности. Дантес объяснял свое спасение тем, что пуля, ранив руку, ударилась о пуговицу и отскочила. Он же уверял, что она продавила два ребра и причинила контузию. В рапорте штаб-лекаря Стефановича констатируется, что наружных следов контузии незаметно. По этому поводу до сих пор бытуют разные версии и догадки.
Еще в 1938 году в журнале «Сибирские огни» была напечатана статья инженера М. Комара под названием «Почему пуля Пушкина не убила Дантеса». Здесь доказывалось, что пуля, выпущенная на расстоянии десяти – одиннадцати шагов и пробившая мягкую часть руки Дантеса, должна была нанести большие повреждения. Комар утверждает, что Дантес мог спастись «только благодаря тому, что он вышел на дуэль в панцире, надетом под мундир в виде корсета». Эта гипотеза популяризируется. О ней писал Иван Рахилло в «Рассказе об одной загадке», напечатанном в 1959 году в журнале «Москва», а затем включенном (с небольшими сокращениями и изменениями) в его же книгу «Московские встречи».
И. Рахилло рассказывает историю догадки о наличии у Дантеса защитного приспособления, которая возникла
