одну за другой, к ужасу этих женщин, из зала с высоты двенадцати этажей на бетонное покрытие двора, и, пока они падали, с их тел лилась кровь – на них уже не было кожи, не было лиц, но их швыряли заживо – и со всех балконов на них лили краску, и женщины падали с высоты одиннадцати этажей сквозь плотную стену краски, малярной краски, краски для фасадов, она прожигала женщинам кожу, которая уже и кожей-то не была, – и окрашивала их в приятный зеленый, в беспечный желтый, в оранжевый, в фиолетовый, в красный, в целую радугу цветов.
Я ранила Марго так, что не описать словами. Жар моего стыда стал жаром моего тела. В нем не осталось ни одной клетки, не зараженной тем, что я натворила.
Глава девятнадцатая
У витрины магазина бикини
На следующий день я проснулась очень поздно и с тяжелым сердцем вспомнила письмо Марго. Я не хотела идти к ней, но это было необходимо. Я знала, что необходимо – и как можно скорее, пусть я и не придумала, что ей сказать. Я заставила себя пройти три квартала до ее дома, грязные волосы повисли, в глазах пусто.
Я постучалась в дверь и увидела, как она спускается. Когда она открыла дверь, улыбка спала с ее лица. Волосы растрепались, словно она только что проснулась. Она вышла на крыльцо.
Марго сказала:
– Я тебе звонила, но ты уехала. Пошла к тебе домой, но тебя там не оказалось. Как ты могла бросить меня, когда мне было так плохо? Ты уехала и даже не попрощалась!
Я взяла себя в руки, мое тело стало жестким и твердым, как доспехи. Я не чувствовала ничего, кроме острой необходимости пережить это и покончить со всем.
– Но ведь это из-за меня тебе было плохо! Я думала, что если уеду, тебе станет легче! Ты бы смогла забыть мой поступок.
– После того, как я обыскала весь мир и нашла тебя! Я всю жизнь мечтала о подруге! Но когда она была мне нужна, она просто исчезла.
Я заплакала.
– Но мне было так гнусно от того, что я натворила, – ведь ты больше не могла рисовать!
– Послушай, я сама согласилась на запись. Но ты разобралась в том, каким следует быть человеку, и уехала в Нью-Йорк, чтобы стать таким человеком!
– Нет! Да и вообще, я не использую эти записи. Я бросила писать пьесу.
– Вот здорово! То есть, всё это не пригодилось. Всё, через что мы прошли, было зря.
Я закрыла лицо руками. Я думала, что, сказав всё это, я исправлю ситуацию, но расстроила ее только сильнее.
У израильтян ушло сорок лет на то, чтобы добраться до берегов Иордана из Египта, а ведь обычно на это уходит несколько дней. Но это не было случайностью. Тому поколению было суждено умереть. Они не могли вступить на землю обетованную. Поколение, родившееся в рабстве, не готово к обязанностям свободы.
Шатаясь по нашему району, я увидела Шолема в окне его любимого кафе; он что-то рисовал и выглядел угрюмо. Я зашла и спросила, можно ли с ним немного посидеть. Он согласился. Я хотела рассказать ему о своей жизни и попросить совета, но он сразу же принялся говорить о себе. Он рассказал, что несколько недель назад, когда я еще была в Нью-Йорке, Марго сняла его на видео: ему надо было притворяться, как будто на него не смотрят, вести себя естественно, и весь день он удивлялся тому, как ему приятно играть роль, – и пусть даже он еще не видел запись, но знал, что в его актерской игре столько хорошего – больше, чем когда-либо будет в его картинах. В тот день его роль, продолжал он угрюмо, дала ему почувствовать себя полным жизни и радости, прямо как много лет назад, когда он занимался актерским мастерством в школе.
Шила. Так прекрасно помнить такое!
Шолем. Но разве ты не понимаешь? Мой самый жуткий страх – самый большой – это что моя актерская игра лучше моих картин.
Шила. Ну и что? Даже если так – значит, у тебя получается играть.
Шолем. Эх, Шила, нет! Так не работает. (Вздыхает.) Ты знакома с Мишиным дядей, Эзрой? Так вот, у него на всё есть свое мнение, и с ним почти невозможно спорить. Помню, как-то мы были с ним на вечеринке и он говорил о моем преподавателе из училища, художнике, которого я глубоко уважаю. Он сказал: «Знаешь, мне кажется забавным, что человек, который знает столько об искусстве, который может так талантливо говорить об искусстве, у которого об искусстве столько прекрасных идей, – что такой человек не может нарисовать ни одной красивой картины».
Шила. И что, тебя это расстроило? Ты почувствовал, что это и про тебя тоже?
Шолем. Да просто, как только он это сказал, я сразу понял, что совсем не хочу стать похожим на этого преподавателя, и буду стараться этого избежать.
Шила. Но как же такого можно избежать?
Шолем. Не знаю… Но, если бы я молился, я бы молился об этом.
И Шолем пошел домой и стал молиться. Он молился, чтобы про него никогда не сказали: «Забавно, что человек, который может так талантливо говорить об искусстве, не может нарисовать ни одной красивой картины». И он продолжил еще более усердно идти той дорогой, которую выбрал. Он делал всё, что мог, чтобы стать самым лучшим художником. Он работал днями и ночами, думал только о картинах, писал и не делал ничего другого.
И так случилось, что с течением времени, подобно тому, как море подтачивает берег, Бог стер всю красоту и ценность всего, что Шолем когда-либо говорил об искусстве, – притупил углы, размыл яркость, точность и уверенность, которые некогда проглядывали в каждой его линии, – а ведь когда-то он говорил обо всем так просто, с юмором. Его красивые слова стали илом на морском дне.
Глава двадцатая
Страх Шилы
Я пропустила столько смен в салоне красоты без предупреждения, что теперь мне было слишком стыдно объяснять им, почему так произошло. Я не могла придумать оправдания. Юри обожал меня как сотрудницу; теперь его ожидания рухнули. Казалось, что единственный способ сохранить свое достоинство и доброе имя, это уволиться. Я решила, что объясню всё своей пьесой и тем, как мне надо сконцентрироваться на ней, как у меня нет лишнего времени, что профессионализм Юри преподал мне важный урок: я должна быть такой же
