надкусила, но оказалось, что он размок и в нем почти нет сыра. Совсем не то, что я хотела, не то, что представляла себе, но я свыклась с этой реальностью. «Лучше иметь хорошее воображение, чем вкусный горячий сэндвич с сыром», – подумала я.
Потом я начала думать о Марго: «Лучше увидеть свой провал воочию, чем постоянно его воображать у себя в голове».
Глава восемнадцатая
Что такое предательство?
Вернувшись домой, я пошла в душ и стала всё с себя смывать, пока песок не исчез в сливе. Я стояла на полу ванной, с меня текла вода, а за дверью Райан собирал свои вещи.
Я чувствовала себя такой уставшей. Всю дорогу домой я пыталась придумать слова, которые скажу Марго: что ей больше не надо беспокоиться, ведь я никогда больше не стану о ней писать. Я бросила свою пьесу – бросила все свои тщетные попытки. Я хотела заставить ее почувствовать, что со временем что-то внутри нее перестроится и она снова поверит в живопись и в себя как художницу.
Но сейчас я просто хотела спать. В автобусе я провела всего четырнадцать часов, но ощущалось это как четырнадцать дней.
* * *
Перед тем как ложиться спать, я села на кухне, завернутая в полотенце, и решила просмотреть почту. Я обнаружила конверт без марки, очевидно оставленный в моем почтовом ящике. На нем почерком Марго было написано мое имя, а датировано оно было этой неделей.
1. дорогая Шила.
2. я сижу в нашей мастерской, и я в ярости. Я не могу избавиться от впечатления, что ты меня предала.
3. записать меня на диктофон, будучи самой близкой моей подругой, а потом, едва поняв, каким быть человеку, бросить меня!
4. теперь, когда ты поняла, ты прекратила свой поиск, а это значит, что для тебя наша дружба закончена.
5. я всегда боялась, что однажды ты забудешь, почему мы всё время хотели видеться, твои чувства иссякнут и ты просто перестанешь этого хотеть, и тебе будет неприятно, что я всё еще хочу видеться с тобой.
6. да и зачем тебе со мной теперь общаться? Ты уже перешла к чему-то иному, что поможет тебе стать гением.
7. но я не могу быть твоей подругой время от времени.
8. а это значит, что я вообще не могу быть твоей подругой.
Я лежала в кровати, представляя, как перережу себе запястья в душе. Я хотела выстрелить себе в лицо из пистолета с множеством пуль, чтобы они разлетелись, попали в каждый кусочек моего лица и разнесли бы его в кашу. Я пыталась расслабиться, но не могла: я вся чесалась, мне было очень жарко. Всё во мне изнывало от скорби. Я знала, что всегда буду терять всё хорошее. Я всегда буду таким человеком. Я не могла поверить в раздирающую боль, через которую мне было не продохнуть, в этот узел, застрявший в пояснице, в боль в челюсти. Не было ничего, кроме этого чувства, кроме любви Марго, которую я когда-то познала, но теперь Марго повернулась ко мне спиной, и отныне я не познаю ее иначе. Это последнее, что я буду помнить о ней, глядя ей вслед, вспоминая, какой щедрой она была со мной, если я этого бывала достойна.
Той ночью во сне я увидела комнату на двенадцатом этаже здания с двором посередине, в здании жили молодые люди, социальные работники и воспитатели – море народу. В комнату наверху поступали посылки: острые, длинные ножи, короткие ножи, изогнутые ножи, все виды ножей, ружья, веревки и огромные дозы наркотиков. Туда посылали бритвы, кирки, напильники, наручники, ножницы, всё, чем можно тянуть и оттягивать, всё, во что можно заковать, всевозможные цепи – всё это, чтобы всякий, кто увидит эти посылки и любит свою сестру, не подумал оставлять ее в этой комнате с этими парнями, и всё же были такие, кто оставлял. Множество людей оставляли. Кто-то спустился на лифте и сказал социальным работникам: «Мне страшно. Я переживаю за сестру. В той комнате творится что-то неладное!» Но социальные работники не понимали; одна из них сказала, что поднимется, но ей не было так страшно, как человеку, который оставил в комнате свою сестру: он ходил взад-вперед по двору вне себя от беспокойства, уверенный в нехорошем предчувствии. Теперь уже слишком поздно. Социальная работница поднялась, но было слишком поздно: наверх прибыли еще парни в страшной одежде, с раскрашенными лицами, с атрибутикой, которую они всегда носили, чтобы пугать людей вокруг. Они поднялись, и в комнате уже было не протолкнуться: все хотели принять участие в оргии, ведь если не сейчас, то когда? Зачем всегда оставаться в стороне? Почему бы не присоединиться, ведь когда еще представится возможность запихать кому-то в рот металлические прутья? Им хотелось повеселиться. Комната была маленькой, но в нее помещались все женщины, которых можно было себе представить, и все мужчины, пугающие на темной улице ночью или в воображении, а также мужчины, которых мы любим больше всего. Так и началась эта вечеринка. Так много людей стекалось в помещение из лифта, что социальная работница не смогла пробраться в комнату, как она ни старалась. Она вернулась – лицо бледное, волосы торчком, оттого что ее не пустили в комнату, набитую ножами и наркотиками, и вот тогда-то и началась оргия. Она началась нельзя сказать чтобы невинно, но по сравнению с тем, что было потом, началась она вполне невинно. Засверкали ножи, женщин стали свежевать заживо, и они чудом выживали, одна кричала, но пыталась отшутиться перед другой: «Смотри, что они сделали с моим лицом!» – и прямо там ампутировали и отрезали конечности, и трахались с металлическими прутьями во ртах, и с людьми делали всё, что только можно сделать, в том числе тянули и вспарывали всё то, что мы, сами не догадываясь, любим в человеке, – их целостность, их безупречную целостность – и всё то, что делает человека человеком, – всё это было уничтожено, вырвано, так что одну женщину невозможно было отличить от другой, разве что одна была выше, другая стройнее, но вместо лица у всех была кровавая каша, словно животных вывернули наизнанку. А во дворе и на балконах по периметру двенадцати этажей двора стояли зрители; грубые, несчастные парни, они размахивали флагами, наблюдали, ждали, и у каждого этажа была краска своего цвета – оранжевого, желтого, фиолетового, голубого – и когда с женщинами было покончено и даже когда еще не было покончено, когда на них отрывались по полной, их швыряли,
