приезд: эти двое не враги, но не ладят; глубоко верующий Сальери едва переносит тайные общества вроде масонов, среди которых ван Свитен не последний и в круг которых когда-то затащил Моцарта.
– Мало ли, укусит. – Звучит новый смешок, на этот раз сочный и благодушный. – Со мной будет поприятнее. Может… – барон опять понижает голос, – останетесь? Поговорим о Бахе, Генделе… и о Моцарте, упокой их всех Великий Архитектор?
Возможно, это послание-вопрос, вроде «Ну и за кого вы будете?». Но Людвиг уже принял решение: не замечать. Он приехал не для паркетно-салонных войн, не планирует выбирать покровителей и из их особняков обдавать презрением неугодных. Все, чего он желает, – найти дружбу и интерес с самых разных сторон. Тем более Моцарту, несмотря на только что услышанное, этот человек явно не особо помог на пути к счастью и успеху.
– Извините, мне все же пора. – Он кланяется, а потом называет адрес. – Если вы правда захотите видеть меня, пишите сюда, буду рад.
– Приятного, приятного вечера! – И барон, на этот раз не снизойдя до ответного поклона, отворачивается к новой «жертве», бледному темноглазому брюнету в иноземном сине-красном мундире: – Герр Штигг! Ну как, как там в вашей Америке?..
Людвиг отходит на безопасное расстояние, выдыхает, разжимает кулаки и уверяет себя, что все в порядке. Это столица, испорченный сброд, здесь все и всегда держались отнюдь не так просто и человечно, как даже в самых знатных кругах Бонна. Общество сейчас еще и нервное, третий на памяти Людвига император – сын Леопольда Франц – отличается угрюмой нетерпимостью, из-за него всюду шпионы и жандармы. Ван Свитен при его предшественниках был в некотором смысле преемником отца, имел немалое влияние. Сейчас он отправлен в отставку – как человек слишком либеральный, сквозь пальцы смотрящий на якобы грозящий стране развал, – вот и распускает остатки хвоста где может. Не стоит так болезненно относиться к старческим странностям. Натянуто улыбнувшись и поборов спонтанное желание поехать домой помыться, Людвиг идет вперед.
Сальери действительно у дальнего окна и – из-за скромного камзола цвета ненастного января – мог бы слиться с беззвездным небом, заглядывающим в залу. Возможно, он просто не хочет, чтобы его лишний раз беспокоили, все же он хозяин вечера, пусть и собрал гостей не дома, а в здании Венского музыкального общества[51]. Стоит ли спешить здороваться? Людвиг медлит, переминается с ноги на ногу. Но, едва завидев его, Сальери оживляется, сам выходит из полутени гардины и шагает навстречу со словами:
– Людвиг! Наконец вы здесь! Обжились? Так что же, вы теперь надолго с нами?
Людвиг, раскланявшись, подтверждает это – бодро, даже напористо, понимая, однако, что недостаточно владеет голосом и лицом. Наверняка взгляд его беззастенчив, цепок. Ведь он неприятно удивлен, а слова ван Свитена не кажутся ему больше заурядной колкостью.
Сальери неуловимо переменился за эти несколько лет. Опрятность, теплый взгляд, гордая осанка – все прежнее, но лицо… Несмотря на природную смуглость, оно кажется бледным и осунувшимся; свет из глубины глаз не исчез, но замутился, как озеро от поднявшегося ила. Волосы, некогда длинные и схваченные лентой, острижены короче, чем у большинства вельмож. Среди темных прядей много седых, по ним Людвиг мечется взглядом. Но на застрявшее в горле «Что с вами?» отвечают быстро и безмятежно:
– Что, плохо выгляжу? Не пугайтесь. Старость и утомление, мой друг, иногда неожиданны. Поверьте, мой ум вполне ясен, чтобы ноты не перепутались там.
Его улыбка тоже замутненная, резче обозначает морщины в углах рта. Стараясь успокоить себя, Людвиг первым протягивает руку. Сальери мягко берет ладонь и заглядывает ему в глаза, так же чародейски-проницательно, как у камина, в вечер рухнувших надежд.
– Вы сильно выросли. Я очень вам рад. И предчувствую ваше блестящее будущее в…
Тут его громогласно окликают: подлетает напудренный, потный толстяк в зеленом, с огромными золотыми эполетами. Сопя и топая, фамильярно хватает за плечо, тяжело дышит винным паром, от которого в голову Людвига лезут дурные воспоминания.
– Ох-ох! Вы нужны, очень нужны мне! – не здороваясь, басит толстяк. – Лишь на минутку, клянусь, на жалкую минутку!..
Сальери приглушенно вздыхает и, взглядом извинившись перед Людвигом, чуть отворачивается с рассеянной улыбкой. С ним тут же требовательно, но плаксиво заговаривают – о пожертвованиях каким-то матерям, о жестокости судьбы. К концу тирады широкий нос военного шмыгает так, что Людвиг уже едва может понять речь, щедро сдобренную тирольским говорком. Но Сальери, выслушав, мрачнеет, шепчет одними губами:
– Убит под Льежем? Мне жаль, очень жаль!
Рука еще держит руку Людвига, даже сжалась – неосознанно, нервно. Тот быстро опускает глаза, пряча раздражение от вмешательства: какого дьявола? Да, дело явно важное, но разве он, Людвиг, – пустое место, которое можно просто занять своей тушей? Впрочем, для такого фанфарона – уж наверное. Кусая губы, Людвиг упирается взглядом Сальери в запястье. А в следующую секунду, ахнув, сам стискивает его теплые сухие пальцы.
– Конечно, – льется мягкая, с проступившим акцентом, речь. – Я помню, каким пианистом был ваш бедный Гилберт. Да, обещаю, я поспособствую…
Белая манжета рубашки Сальери слегка задралась. Людвиг отчетливо видит несколько длинных продольных порезов на внутренней стороне руки – кожа словно наросла там заново. Теперь он сам сжимает пальцы крепче, до боли; рука начинает потеть. Что за… что? Но времени собраться уже нет: эполетный толстяк пушечным ядром улетает прочь, плакаться кому-то еще. Поэтому заметавшийся взгляд Людвига перехватывают.
– Простите за конфуз, эта порода военных старой закалки… – Сальери вздыхает снова. – Они не любят ждать. Что с вами, почему вы так бледны?
Мягкий тон хуже затрещины. Людвиг, продолжая прокусывать губу, вскидывается. Они смотрят друг на друга, не размыкая пальцев, но плавным, еле ощутимым жестом Сальери уже вернул манжету на место. Раны скрылись с глаз. Но так и стоят перед ними.
– Эта война за чужих королей омерзительна, и особенно ужасно, когда ею прельщаются совершенно мирные люди, – медленно говорит Сальери. – Так жаль Гилберта… у него была чудесная jeu perle[52], почти столь же сильная, как у вас.
В голосе скорбь, но в неотрывном взгляде – иное. Людвиг чувствует знакомую, так давно не беспокоившую его боль в желудке, пока слабую, – и молчит. Он не знает, что делать.
– Рад, что хотя бы вы здесь, а не там… – продолжает Сальери, повторяя за кем-то из тех, с кем Людвиг общался еще до ван Свитена. – Но все обойдется, поверьте. Все.
Все обойдется. Людвиг делает глубокий вдох.
Ему не по душе выбор, который ненавязчиво
