доме». Наверное, потому, что того, моего первого, давно уже не существует. Но еще и потому, что мне известно множество иных домов в маленьких городках и городах покрупнее, в деревне и, наконец, в Праге. Родина — это ведь не один-единственный дом, не та или иная местность. Дом — это моя родина, это люди, которых я люблю, и друзья, даже если они далеко и где-то совсем в другом краю. Все эти признанья вы найдете в моих рассказах, в романе «Большая вода», в новеллах «Сладкий вкус полыни», «Прощай, молодость», «Оранжевое лето» и «Грешный Вацлав». И в той, которая еще выйдет в будущем году.
Домой
Поезда опаздывали, и потому я добрался до родного города поздно, почти ночью. Я знал, что он изменился до неузнаваемости, и был готов к этому. Я не решился идти по памяти; среди новых высотных домов и недавно разбитых скверов, широких тротуаров и рядами выстроившихся фонарей память была бессильна.
Я пошел, ведомый инстинктом, в надежде, что где-то там, на противоположном конце города, еще стоит увитый диким виноградом дом с двумя остроконечными башенками, деревянной скрипучей лестницей и зелеными ставнями. Этот дом — недалеко от фабрики, круглые сутки гудящей, как улей.
Я был совершенно убежден, что не сделаю ни единого лишнего шага. Уверенно дошел я до четырех линий огней, протянутых в темноте друг над другом, точно пылающие счеты. В ночи разливался приглушенный гул вращающихся веретен, а за светящимися окнами на непрерывно движущемся транспортере мелькали тележки, нагруженные ящиками с пряжей и стремящиеся куда-то в ложбину подвала, в глубину склада.
Жизнь в доме сосредоточилась у телеэкранов, я видел лиловый мерцающий свет в окнах и слышал гулкие голоса, доносящиеся словно из потустороннего мира. Только из одного окна струился желтый свет, а это означало, что родители по-прежнему верны радио. Я повернул в подъезде выключатель, но лампа не загорелась. Я поднимался вверх по невыносимо скрипящим ступенькам и щелкал зажигалкой, но жильцы, чувствуя себя в безопасности за закрытыми дверьми, не проявляли никакого интереса к шуму на лестнице. По обыкновению, я постучал два раза — отрывисто «тук, тук», но мать, вероятно, уже забыла о моих привычках. Она открыла дверь только на длину цепочки и спросила, кто там?
А потом я сидел в огромном кресле, все еще стоявшем между диваном и буфетом, которое было покрыто одеялами и выложено подушками. На ноги я надвинул отцовские тапочки. В комнате пахло лесными травами и мазями от ревматизма суставов; оба окна были наглухо закрыты, но, несмотря на это, вокруг лампы кружилась ночная бабочка. Я распахнул одно окно и начал выгонять ее, но в это время в кухню налетели крохотные мошки, их становилось все больше, и отец попросил окно закрыть.
Было уже поздно. Родители положили вставные челюсти в маленькие стеклянные баночки, наполненные водой, и сразу сделались намного старше. По очереди они исчезали за деревянной перегородкой, скрывавшей дверь в ванную и уборную, и выходили оттуда в смешных длинных ночных рубашках. Прощаясь, они велели мне вымыть ноги и поскорее укладываться, а мама спросила, не низко ли мне спать?
Я выключил свет и распахнул настежь окно. В комнату ворвался шум фабрики, а напитанный дымом фабричных труб ночной воздух обвевал меня прохладой. Улегшись на твердом диване, я попытался заснуть, но мне все казалось, что сон не приходит, а когда вдруг очнулся, было уже утро. Мама уже суетились на кухне, готовя обед.
«Сварю говяжий бульон, а лапшу с картошкой нажарю на сале и луке, — сказала она, выжидающе взглянув на меня. — Может, еще сделать салат из помидоров?»
«Хорошо, мамочка, сделай», — ответил я.
«Ты всегда любил лапшу с картошкой, мы называли это гренадерский марш».
«Правда?» — удивился я.
«Grenadier-Marsch, — подтвердил отец, — Grenadier-Marsch. Это у нас еще от немцев осталось».
«Но ты его обожал!» — сказала мама.
Она поставила на плиту кастрюлю с подсоленной водой, отошла в угол и принялась расчесывать волосы. Долго и тщательно водила гребнем по седым прядям, концы которых едва касались сгорбленной спины, потом закрутила пучок, провела по платью щеткой, очищая плечи, и бросила в огонь клок седых волос. Я взглянул на отца. Он сидел на табуретке возле маленького столика и курил свою первую половинку сигареты с фильтром. И у него тоже волосы были седые и редкие.
«Не многовато ли куришь?» — спросил он, когда я закурил целую сигарету.
«Да порядочно, — ответил я, — штук двадцать за день».
«Надо бы поменьше, — произнес отец голосом, в котором уже слышалась старческая дрожь. — Я больше четырех половинок за день не выкуриваю».
Он уже давно погасил в своей памяти пачки «Партизана», которые я каждый день по три штуки приносил ему из деревянного табачного ларька, торговавшего на углу фабрики.
Потом мы вспоминали о разных родственниках и знакомых, когда-то бывавших у нас в доме. О дядюшке-шахтере, мастере отливать сказочные оловянные фигурки, о табачнице, в фартуке которой всегда пряталась какая-нибудь тайна, и о многих других людях, чьи добрые дела нельзя было ни закопать в землю, ни сжечь в крематории.
Незадолго до обеда отец взял меня на прогулку. Мы обошли все скамеечки в парке, и он представлял меня старикам со сморщенными лицами и пенсионерам в расстегнутых жилетах, и все говорили, что я молодой и статный.
Между тем мать накрыла на стол. Я ел заправленный говяжий бульон и лапшу с картошкой, поджаренную на сале и луке, и салат из помидоров, пил местное пиво, слушал, как по радио играл духовой оркестр.
После обеда мы с отцом снова немножко поговорили, а мать звенела посудой в жестяном тазу и время от времени поглядывала на меня. Заметив, что глаза у меня слипаются, она предложила: «Отдохни немножко, сынок».
Я улыбнулся ей, уверяя, что я еще как огурчик, но отец неожиданно заметил: «У тебя, однако, тоже зубов не хватает, и волос поредел».
Тогда я все же прислонился к стене, подложил подушку под голову и закрыл глаза, но тут кто-то тронул меня за плечо, сон как рукой сняло, я увидел вокруг зеленые сиденья вагона скорого поезда. На меня смотрели совершенно чужие люди, и сидящий напротив мужчина сказал:
— Просыпайтесь, черт побери, ну вы и спите, да еще в поезде… Собирайтесь, подъезжаем к станции.
В городе я успел увидеть всего одну широкую, прекрасно заасфальтированную и освещенную незнакомую мне улицу. Гостиница помещалась как раз посредине улицы. Там уже получили мою телеграмму, сразу выдали ключ с большим брелоком из плексигласа и проводили к лифту. Все
