и поставь в вазу, — прагматичная маменька вернула меня на землю. Пришлось нехотя отдать букет: — Алые розы, символ страсти и желания, символ поражения… Ты кого-то очень впечатлила, Сенушка!
Елизар со звоном ударил вилкой по тарелке. Я аж вздрогнула.
— Значит, сидите за одним столом в буфете, да?! — порычал он, но я задумчиво перебила:
— Нет, это не Ник… Не знаю, почему, но не Ник.
Отец и сын Верданские переглянулись. Дядюшка кривился — ситуация была ему не по нраву, а маменька явно растерялась. Феликса завтракать не вышел — сегодня он уехал рано.
— Если Ник подарит цветы, то точно не алые розы. Он относится ко мне… мягко. Опекает, поддерживает, поддразнивает. Как эдакий старший брат. Страсть с его стороны я не чувствую.
— Но розы прислали после вчерашнего разговора!
Я лихорадочно соображала. Юлиана заверила меня, что Темногорский отступит, ведь невеста Елизара ему не нужна. К тому же, присылать цветы во дворец Верданских — дерзкая выходка для него. Но кто ещё?! Не Владим же позарился на нищую провинциалку!
— Может, княжна дурачится, — предположила я, — наслушалась Николая и отправила нам с Марей по букету. Я забегу в театр перед курсами и спрошу.
Заодно будет причина зайти в театр. Елизар вновь подвозил меня на курсы.
В карете мы неожиданно помирились. Верданский извинился за своё грубое поведение вечером, добавив, что к горничной он не приставал. Без объяснений, но учитывая характер Елизара — и то хлеб. Хотя ехидная Сена подозревала, что дело в шикарном букете роз. Мол, наш князь просто почуял конкурента, сильного и наглого.
Я улыбалась, Елизар недовольно следил за мной. Идеальное начало дня!
Сглазила!..
Темногорский с утра не появлялся, а из зала меня вытолкала Марьяна. Оказалось, в театр пожаловали княжна с Феликсом. Попадаться Верданскому мне было никак нельзя — может, Феликс и не догадается о моей роли, но брату обязательно доложит.
Если Аглая поведала Елю о пьесах, то пиши пропало.
Между буфетом и Прасковьей я выбрала вторую. Хотелось поставить точку в истории с директорским кабинетом. Лебедь, которая попалась мне на пути, сообщила, что девушка сейчас в женской гримёрке. Поблагодарив, я направилась к лестнице.
В гримёрной почему-то было темно и холодно. Я позвала Прасковью, но не получила ответа. Осторожно зашла, оглядываясь. Причина неприятной обстановки выяснилась быстро — шторы были плотно сдвинуты, а форточка открыта.
Дёрнув плотные пыльные портьеры, я впустила в помещение солнечный день. Двинулась ко второму окну, запнулась… и вскрикнула!
Прасковья кулём лежала на полу. В темноте я не обратила на неё внимания, посчитав за какой-то большой мешок. Наверное, она упала и ударилась головой. Я наклонилась, чтобы потрясти её за плечо… и поняла, что в теле нет биения жизни. Нет тепла.
Мне показалось! Мне показалось, упырь подери!
Вблизи были видны и потрескавшиеся губы, и раскрытые в застывшем ужасе глаза. В руке — я присмотрелась — было нечто сплющенное, похоже на расплывшийся шоколад.
Фантик валялся рядом.
Наверное, я до последнего не могла принять, что она мертва. Не дотрагивалась до пульса, не слушала дыхание. Слишком… чересчур. Я давила испуганный визг в горле, но в голове уже стучало набатом. Звуки разом пропали. У пальцев Прасковьи лежала золотая серёжка в форме капли-рубина — и наклонившись, я машинально подняла её и убрала в карман.
В следующий миг дверь распахнулась. Вздрогнув, я резко выпрямилась. В проёме стояли следователь Сосновский, полицейские, а ещё Лебедь и Жани, которые вытаращились на меня.
Сосновский зашёл в гримёрную стремительно для своих немалых габаритов. Оценил сначала лежащую на полу Прасковью, а потом меня, замершую над телом.
— Вот вы и попались, госпожа Сиринова, — констатировал он.
Заголосили девицы, в гримёрку вбежал лекарь-эксперт в зелёной робе. Он занялся Прасковьей и, в отличие от меня, сразу проверил пульс. После объявления смерти Сосновский железной хваткой вцепился в моё запястье и потащил к выходу.
Наверное, дальше я упала в спасительный обморок.
22
Очнулась я в закрытой комнате с окошком, убранным решёткой. В поле моего зрения не было ничего, кроме широкой лавки и накинутых сверху одеял. Я придвинула ноги к груди и тихонько заскулила. Голова кружилась, хотелось выпить бодрящего чаю и натянуть шерстяную кофту. В помещении с редкими солнечными лучами меня пробил озноб.
А перед глазами стоял образ мёртвой девушки…
В локоть вдруг ткнулось нечто влажное и шершавое. С трудом повернувшись, я счастливо взвизгнула. Лисёнок! Живой, чёрненький, перебирающий лапками и совсем не похожий на шапку!.. Малыш усиленно привлекал внимание и, рассмеявшись сквозь слёзы, я схватила его и прижала к себе.
Лисёнок протестующе затявкал, но когти не выпустил. Я не знала, тот ли это черныш, не знала, как он попал в комнату, не знала, есть ли у малыша прививки или блохи. Чувствуя холод и прошелестевшую рядом Мару-смерть, я мечтала лишь об одном — не быть одной. Тёплый пушистый лисёнок отвлекал меня от вида юного белого лица с обожжёнными губами и навсегда распахнутыми глазами.
Ещё была знакомая серёжка. И упырь из табакерки — Сосновский.
— Он обвинил меня в убийстве?! — запоздало возмутилась я лисёнку. Он почти по-человечески фыркнул, словно поддержал меня. Господи, как Сосновскому вообще пришла такая абсурдная мысль?! Допустим, я стояла над телом и молчала… девица двадцати лет, аристократка, маменькина дочка из чопорной Ладаньи! Любой нормальный человек предположил бы, что я в шоке и близка к обмороку! Но нет же, столичный следователь меня в убийцы записал!..
Только возмущение быстро отгорело, сменившись апатией. Лебедь забьётся в какой-нибудь угол, оплакивая смерть подруги, а Жани… Актриса ненавидела нас с Марьяной — и с неё станется умолчать о задержании. Иными словами, я останусь с Сосновским один на один, без всякой защиты. Темногорского в театре не было, а ребят, наверное, отправили по домам.
Сообщить о себе маменьке, дяде и Верданским можно лишь через Сосновского. Чую, он клещами вцепится в моё одиночество!
Слёзы закапали вновь, попадая на чёрную шёрстку. Так было легче.
