руки. Он пал смертью храбрых.
Уже была ночь сырая, холодная, когда квартирьеры указали нам полуразрушенный дом без окон, на дороге к Сталупенену. Там должен был ночевать штаб дивизии.
Сталупенен в наших руках, но стоил он тысяч жизней. Пронизывающий ветер дул в окна, в углу оплывала свеча. Горячий чай в никелевой кружке казался мне драгоценным напитком, а солома, постланная на полу, чудесным пуховиком.
После моего первого боевого дня я спала так крепко! И не слыхала я, что поздней ночью был в штабе тот, кто был мне дороже жизни[45].
Не слыхала, что стоял надо мной и сна моего не потревожил. А только после его смерти я прочла в его дневнике запись, помеченную тем днем, той ночью: «Чуть не заплакал над спящим бедным моим Дю, свернувшимся в жалкий комочек на соломе, среди чужих людей».
Утром солнце осветило наше неуютное убежище, и мы увидели, что спали среди мертвецов.
В сарае, в закоулках, около дома, в придорожной канаве, в саду, в поле, кругом – лежали павшие воины. Лежали в синих мундирах враги и в серых шинелях наши.
Страшный сон наяву! Да и в страшном сне я не видала столько мертвецов: куда ни глянь – лежат синие и серые бугорки; в лощинах больше. Они ползли туда, быть может, уже раненые, от смерти, но смерть настигала их, и теперь в лощинах неподвижные бугорки.
Предо мной лежал русский солдат в опрятной и хорошей шинели. Спокойно лежал. Будто лег отдохнуть. Только череп его, снесенный снарядом, как шапка, был отброшен к плечу: точно чаша, наполненная кровью.
Чаша страдания, чаша жертвы великой. «Пиите от нея вси, сия есть кровь Моя, яже за вы и за многия изливаемая…»
Тот, Кто сказал это, наверное, ходил между павших и плакал.
Из походного ранца солдата виднеется уголок чистого полотенца, а на нем вышито крестиком «Ваня».
Ах, Ваня, Ваня, кто вышил это ласковое слово? Не жена ли молодая, любящая? Не любящая ли рука матери вязала твои рябые, теплые чулки?
Что в нынешнюю ночь снилось тем, кто так заботливо собирал тебя в поход?
Холодное солнце дрожит в чаше, наполненной твоей кровью. Я одна над тобой. Как бы обняли тебя, Ваня, любящие руки, провожая в невозвратный путь!
* * *
До января боев не было.
Старший дивизионный врач, симпатичный вечный студент, не прочь был выпить, а выпив, пел «Гаудеамус»[46]. Он был скромен, приветлив, и в лазарете жилось хорошо.
С удовольствием вспоминаю рождественскую елку в штабе дивизии, куда приехала с подарками жена начальника дивизии С.П. Левицкая.
Штаб стоял в имении Амалиенгоф, между Сталупененом и Гумбиненом, близ полотна железной дороги. И теперь, когда я проезжаю там, всегда стою у окна вагона и жду, как промелькнет большой барский дом и окно той комнаты, убранное елочками.
Покажутся из-за дома высокие верхушки елей, а там, под этими елями, я помню, был холмик с белым деревянным крестом. Я кланялась холмику и тому, кто лежал в чужой земле, одинокий.
Теперь креста, наверное, уже нет там, и холмик разметали. И чего не вспомнится в короткий миг, когда промелькнет Амалиенгоф…
Помню обширную столовую и большую люстру, под которой не любил сидеть Левицкий, опасаясь, что она упадет ему на голову. Помню, как за обеденным столом вели военные споры и разговоры о том, кто храбр, а кто нет.
Полковник Кривенко, к которому я обратилась, сказал мне:
– Храбрый – это капитан Зверев. Тот, маленький, рябой, у которого нос пятачком. Еще в Японскую войну, на походе, заснул на орудии зимой и приморозил к пушке нос. Проснулся, потянул нос и оторвал кончик. Зверев – отважный офицер. Есть еще в дивизии храбрец, вольноопределяющийся Иван Михайлович Калинников, корреспондент «Нового времени». Он ходит в самые опасные разведки. Вот еще поручик Шангин вроде Зверева. На днях оба на белых лошадях проехали по верхушке окопа, а там не только ездить – головы высунуть нельзя. За это им был нагоняй от начальника дивизии.
Полковник Кривенко восхищался храбростью других, а что сам он был очень смелым, об этом я слышала от многих.
На тех же Святках мы ездили, помню, в Тракенен, где есть знаменитый конский завод.
Попечительница Николаевской общины княгиня Васильчикова приехала к нам из Ковно и привезла мне косынку с кокошником: это было своего рода повышение. С княгиней-то мы и поехали в Тракенен.
Там стояла кавалерия генерала Леонтовича. Генерал встретил нас гостеприимно и показал великолепные лошадиные дворцы. На дворе мы увидели, между прочим, чубатого, с тонким, красивым лицом, казака, который учился ездить на велосипеде. Он не обращал на нас внимания, а упрямо одолевал стального коня. Впрочем, этот конь то и дело сбрасывал казака в снег. Генерал Леонтович окликнул его. Он подбежал, вытянулся.
– Позвольте представить, – сказал генерал, – первый Георгиевский кавалер, казак Крючков.
Так мы увидели Крючкова, портретами которого уже пестрели все журналы.
Княгиня казака сфотографировала. Он позировал неохотно. Генерал Леонтович заметил, что Крючков «не очень дисциплинирован». Когда Крючков хочет идти в разведку, а генерал не разрешает, он упрямо трясет чубом, повторяя: «А почаму, а почаму?»
Мы выехали из Тракенена, и княгине захотелось вдруг поехать поближе к фронту. Она приказала шоферу повернуть туда. Дорога хорошая. Тихо. Кругом белый снег, ни души. Вдали темнеет хвойный лес и курится дымок. Догорает, вероятно, лесная сторожка.
Вдруг с левой стороны, вдоль шоссе, проворковал снаряд, другой, третий. Разрывы за нами.
– Стой!
Шофер остановился. На дорогу вышел офицер. Он недоумевал, кто нам разрешил сюда ехать.
– Ведь тут уже немцы, – указал он на лесок. – И они стреляют по вашему автомобилю. Думают, что начальство какое-то едет.
Мы повернули обратно. Нас провожали разрывы снарядов. Невдомек было немцам, что находится в автомобиле княгиня, на последнем месяце беременности, да народная певица, а то, пожалуй, они и снарядов не тратили бы.
* * *
Перед нашим отступлением из Восточной Пруссии командир корпуса генерал Епанчин приказал сестрам находиться подальше от фронта. Меня перевели в Эйдкунен, в полевой госпиталь, и когда я ездила в штаб дивизии, то старалась не попадаться на глаза суровому генералу Епанчину.
Меня всегда возил тихий санитар Яков.
От Эйдкунена до Амалиенгофа двадцать пять верст. Бывало, едем ночью, в непогоду. Жутко, темно, ни души кругом.
– Не спеть ли нам, Яков? – предложу я.
– И то, сестрица, споем!
Вот мчится тройка удалая
По Волге-матушке зимой!..
Точно рассекала темень родная песня моя, а с ней
