нужные проекты и станут хозяевами жизни, и кто-то из них прорвется в аспирантуру на ему, Михаилу Ружевичу, предназначенное место. Как же ненавидел он их всех!
…Прошло несколько дней. Ружевич прожил их в напряжении и тревоге. Дело в том, что, ради красного словца помянув НКВД, он в конце концов и сам уверовал, что его вполне могут арестовать, и перепугался изрядно. До того, что старался не выходить из дома, а малолетней Маргаритке велел не болтать подругам о приезде брата. Конечно же ни он сам, ни родители о причинах его внезапного объявления в городе девочке ничего не сказали. Но разве шило в мешке утаишь?
В тот вечер он оставался дома один. Отец дежурил в больнице, мать вместе с Ритой ушла на именины к дальней родственнице. Михаил валялся на диване и от нечего делать читал подшивку московского журнала «Вокруг света».
Вдруг кто-то постучал по оконному стеклу. Михаил вздрогнул. Подумал, что за ним все-таки пришли. Потом опомнился – почему сотрудники НКВД стучат не в дверь, а в окно, к тому же выходящее в сад?
Успокоившись, он раздвинул занавески и увидел за стеклом улыбающееся лицо Альберта Шмоневского, бывшего своего учителя.
– Это вы, пан Шмоневский? – не скрывая удивления, для чего-то спросил Ружевич, открывая окно.
– Я-я… Здравствуй, Михаил. Ты один?
– Один. Идите к крыльцу, я сейчас отворю дверь.
В тридцать девятом году после воссоединения Западной Белоруссии с БССР учитель математики местной гимназии Альберт Шмоневский куда-то из Барановичей исчез. Оставшаяся в городе престарелая мать его ничего толком никому не объясняла. Высокий, худой, с маленькими черными усиками над тонкими губами, тридцатилетний математик выглядел переодетым в цивильное платье офицером. Впрочем, и в одежде у него проскальзывало что-то военизированное – Шмолянский носил серый пиджак с накладными карманами, напоминающий офицерский френч, галифе и ботинки со сверкающими кожаными крагами. В Барановичах он слыл ловеласом и убежденным холостяком.
– Пан Шмоневский, так разве вы… – начал было Ружевич.
– Давай без вопросов, Михаил, – оборвал его математик. – И никаких панов. Мы не в гимназии. Называй меня просто Альберт. Как твои дела?
– Плохо, пан… Альберт Грацианович.
– До меня докатились слухи, что у тебя были неприятности.
– Были! Исключили меня из комсомола и из института тоже.
Вкратце Михаил изложил учителю свою грустную историю.
– Не горюй, – спокойно посоветовал Шмоневский. И добавил несколько загадочно: – Все равно долго в этом институте ты бы не проучился. Ты еще молод, диплом от тебя не убежит. Скоро для таких хороших парней, как ты, откроется настоящая перспектива.
Шмоневский говорил уверенно, даже безапелляционно. У Михаила сложилось впечатление, что Шмоневский уже знал все обстоятельства его нежданного возвращения в Барановичи и поинтересовался его делами либо из вежливости, либо чтобы услышать обо всем от него самого.
– Что мне делать… Альберт Грацианович? – спросил он. А в следующий миг неожиданно для себя Михаил воскликнул: – Не могу я больше жить при Советах! Не могу!
И тут же онемел от страха: как можно ляпнуть такое, хоть и на четыре ока!
Шмоневский неслышно рассмеялся:
– Ну вот, дошло и до тебя! Только не дрожи так, я не осведомитель и в НКВД на тебя доносить не побегу. Как, полагаю, не побежишь и ты… – В последней фразе Михаил явственно различил недвусмысленное предупреждение, если не угрозу.
– Конечно, конечно, Альберт Грацианович. Вы мне можете доверять.
– Ну, доверие еще надо заслужить, – снисходительно бросил Шмоневский. – Твои личные обиды на Советы не такой уж веский аргумент.
– Да я сделаю все, чтобы отомстить!..
– Не горячись. Чувство мести – плохой советчик. Учись владеть собой и действовать по-умному. А теперь слушай… Я к тебе еще в гимназии приглядывался, видел, ты парень неглупый, с хорошими способностями. Мог бы далеко пойти. Не хотелось бы теперь в тебе ошибиться.
По тому, как жадно внимал Михаил своему бывшему учителю, видно было, что слова эти падали на взрыхленную почву.
– В общем, чтобы не затягивать разговор, а то времени у меня мало, спрашиваю напрямую: ты готов помочь мне?
В горле Ружевича пересохло, он уже догадался, откуда вдруг объявился Шмоневский и что может потребоваться от него. И хотя в глубине души обмирал от ужаса, все же кивнул головой в знак согласия.
– Добро, – понял его Альберт Грацианович. Он расстегнул пиджак и вынул из-за пазухи перетянутый бечевкой небольшой сверток. Протянул Михаилу: – Это надо спрятать в надежном месте.
– Не беспокойтесь, у меня есть такое в подполе.
– Через несколько дней, может, неделю за ним придет человек. Он попросит у тебя учебник алгебры для сына. Понял?
– Понял.
Они распрощались. А на следующий день мать принесла с базара сенсационную весть: люди видели, что ночью на вокзале арестован бывший учитель гимназии Альберт Шмоневский, которого в городе не встречали почти два года.
С неделю Михаил каждую ночь вздрагивал от любого мышиного шороха. Понимал, что если теперь его возьмут, то институтские его грехи по сравнению с нынешним покажутся детскими шалостями. Потом малость успокоился. Никто за ним не являлся. Видно, учитель математики, если неведомые люди, поджидавшие на вокзале ночью минский поезд, не обознались и не врали, умел держать язык за зубами.
Но вот на улице неподалеку от популярной в округе пивной его остановил плотный мужик средних лет, одетый в грязноватую вышитую рубашку с закатанными рукавами, попросил прикурить. Михаил протянул ему коробок. Обратил внимание на сильные жилистые руки, разрисованные грубой татуировкой. Синие узоры удостоверяли, что их обладатель родился в 1903 году, любил женщину по имени Лена и пришел к выводу, что ему нет в жизни счастья.
Меж тем мужик прикурил, отмахнул от лица клуб сизого дыма, вернул коробок и буркнул вместо «спасибо»:
– Учебник по алгебре принесешь мне в десять вечера. Буду ждать в парке, на скамейке за бильярдной.
Сделав затяжку и сплюнув сквозь зубы, блатной перешел на другую сторону улицы и, не оборачиваясь, скрылся в переулке.
Народу в будний день в парке было немного. Кое-где на лавочках сидели парочки, из глубины доносились звуки гармошки. Бильярдная уже закрылась, поэтому вокруг нее было темно. Михаил разыскал в зарослях сирени скамейку, присел. Достал из кармана пачку папирос, закурил. От волнения долго не мог разжечь огонек – дрожали руки, и потому ломались спички.
– Привет, Ружевич, – услышал Михаил позади себя сиплый голос, и на плечо его тяжело опустилась чья-то рука. Он едва не вскрикнул. Убрав руку, новый знакомец обошел скамейку и уселся рядом. Теперь он уже был облачен поверх вышиванки в сильно заношенный шевиотовый пиджак.
– Называй Борисом, – приказал он,
