то-то он удивится!
Но тут открылись двери, и в кухню ввалилось человек шесть солдат. Кухня сразу наполнилась шумом, говором, солдаты устало расселись кто где: кто на табуретке, кто на лавке, а кто и просто на полу.
— Сюда, сюда идите, — говорит мама и открывает дверь в комнату. — Тут вам будет удобнее!
Она начинает таскать из бункера перины.
— Пришли, такие молодые, бедолаги, усталые. Пусть выспятся как следует.
Солдаты скидывают с себя стеганые ватники, разувают тяжелые солдатские сапоги. Легли, где кто мог. Мама занавесила окна, чтобы свет им не мешал, закрыла дверь.
— Не бойся, мамаша, — говорит тот, который сидит вместе с Эрнестом за столом. Жестами он объясняет ей, что солдаты ничего у нее не возьмут, а если и возьмут, то пусть она ему только скажет.
— А что им взять? — отмахивается Гривкова. — Этот шкаф источенный? Пусть берут, была бы охота. — Опустилась на табуретку, заплакала: — Зачем не дожил до этого дня наш отец, бедняга? Как он вас ждал, как дожидался и не дождался!
Милан толкнул Силу локтем:
— Пошли на улицу, чего нам здесь делать?
Больно, очень больно вспоминать об отце.
Повсюду в деревне слышался мелодичный говор, до сих пор не слыханный, и все же близкий. Стрекотали мотоциклы, дребезжали ведра у колодцев. Несмотря на прохладную погоду, солдаты обливались водой, блаженно фыркали, кряхтели и покрикивали друг на друга.
За Горкой раздавалась автоматная стрельба, ворчливо погромыхивали орудия, злобно взлаивал пулемет. Но это уже было далеко, страшно далеко отсюда. Люди выносили из бункеров узлы и перины, не обращая внимания на стрельбу.
Старый Шишка стоял с красноармейцами, щедро наливал из бутыли, разговаривал с ними по-русски. А солдаты ему: «Папаша, папаша». Похлопывают его по плечу, глядят на бойкого старичка смеющимися глазами.
Посреди кучки женщин стоит старая Мацкова в теплом шерстяном платке. Под мышкой у нее гусак.
— Прибегает мой Филип, — рассказывает она женщинам. — «Мама, говорит, пошли на хутор, сюда сейчас будут бомбы сбрасывать». — «Как же, говорю, я пойду на хутор, если у меня поясницу всю разломило? Останусь я здесь, чему быть, того не миновать». А он не отстает: «Пойдемте да пойдемте, мы вас не бросим здесь одну, ведь мы вам дети. Возьмите, что сможете, и пошли!»
Ну, повязалась я платком и не знаю, что это мне взбрело в голову: подхватила гусака и сунула его под мышку! Пошли мы и попали аккурат в самую сумасшедшую стрельбу. Мины так и свищут, а мы вдоль заборов!
«Филип, сыночек, кричу, ей-богу, не дойти мне до хутора живой!» А он: «Пойдем, уж как-нибудь доберемся». Так и ползла я на коленках с этим гусаком.
Пришли к крестной, та только руками всплеснула: «Боже милостивый, да откуда вы здесь взялись? Ведь мы как раз к вам собираемся». Уложила меня в постель, накрыла периной. «Здесь, говорит, и лежите, пули перья не пробивают, а мы в чулан уйдем».
Только она выбежала — трах, и пыль столбом. Мину бросили. А на меня — хлоп дверь! Сорвало ее с петель и прямо ко мне на постель кинуло. Ну, думаю, вот я и накрылась! Не убила меня мина, убьет меня дверь. Вот так я и спасалась.
— А гусак где же у вас был? — спрашивает одна из женщин со смехом.
— Под постелью. Даже не гагакнул, стервец!
Ребята обошли полдеревни, потом Сила сказал:
— Я пошел домой, мама небось убивается из-за меня, я ее с самого начала фронта не видел.
Милан, переполненный новыми впечатлениями, тоже пошел домой. Может, маме нужно помочь, наверняка она уже ищет его во дворе.
Во дворе было несколько солдат. Они сидели на завалинке, рядом с ними вещмешки. Пара коней, привязанная к яблоне, жевала сено. И в кухне были солдаты. Они околачивались вокруг мамы, которая варила в больших кастрюлях что-то ароматное и жирное. Все уже называют ее «мамой». А она снует среди них и распоряжается не хуже командира.
— Куда пошел? Иди-ка сюда! Воды больше нет, принеси!.. — сует она одному ведро в руки.
— Картошка-то, картошка готова? — спрашивает она второго. — Погоди, дай воду слить…
Мама, хлеба! Мама, молоко есть? Мама, то, мама, это…
А мама ходит среди них, совсем как настоящая родная мать, тому молока нальет, тому хлеба отрежет. Сняла с жердочки в кладовке последний кусок окорока, режет его на доске, делит…
Милан вертится около солдат, слушает, что они говорят, но понимает мало. Он таскает воду из колодца, рубит хворост и повторяет про себя: «Так вот они какие». Ему вспоминаются плакаты, проповеди священника, вспоминается, как он сам представлял себе русских — и ему становится смешно. И грустно тоже, потому что в армию его, скорее всего, не возьмут. Ведь их так много, ой как много, зачем он им нужен?
Прибежала напуганная Грызнарова.
— Пришла на гостей твоих поглядеть, Маргита! — крикнула она матери еще со двора. Вошла в кухню, где за столом сидели несколько солдат и ели жирный, дымящийся паприкаш. — Ого! — удивилась она. — Я-то шутя сказала «гости», а ты их в самом деле принимаешь, как гостей. Да у тебя здесь словно на свадьбе!
— А хоть бы и так! — буркнула мать. — Пусть подкрепятся. Где же еще солдату поесть? Не к матери же ему бегать!
— А ничего у вас не взяли? — шепчет Грызнарова матери на ухо.
Мать качает головой: нет, ничего.
— А у меня взяли. Клубки у меня в сундуке были, ткать мы собираемся. Так вот, недостает у меня теперь клубков, они ведь у меня все на счету.
— Клубки, тетенька? — вмешивается Сила, который не смог долго выдержать без Милана. Заглянул домой, показался матери на глаза и опять объявился здесь. — Видал я тут одного солдата с вашими клубками.
— Ну, ну! А я что говорю? — заликовала Грызнарова. — А где ж ты его видел, Силушка?
— Видел я его. Ей-богу, видел. Он на «катюше» сидел и сновал. «Буду, говорит, ткать до самого Берлина». А я и не знал, что это ваши клубки.
— Уй, вот я тебе сейчас глаза выцарапаю, негодник! — набросилась Грызнарова на Силу.
Но тот не зевал, ловко увернулся и выбежал во двор.
Смеялась Гривкова, смеялся и Милан. Грызнарова, красная от стыда, выскочила, даже не попрощавшись. Гривкова, все еще смеясь, наложила Силе в миску паприкаша.
— На, поешь, неугомонный!
Элегантный черный смокинг, унаследованный от графа, дорого расплачивается за смену владельца. Возможно, черный цвет и хорош для господ, но он явно не подходит для пестрой, богатой приключениями жизни Силы.
Спина и плечи смокинга хранят память о
