Книга Паноптикум - Роман Светачев

Шуршание. Шуршание. ШУРШАНИЕ.

Горемыке стало плохо, к горлу подкатил холодный и вязкий ком, а перед глазами потемнело.

Горемыка спал беспокойно, и снилось ему, что он ищет человека в шляпе в огромном поле пшеницы, а колосья закручиваются вокруг его лодыжек и запястий, пытаются его поймать.

Глава 2

С утра они пьют кофе из эмалированных кружек. Жук молчит и открывает рот лишь для очередного глотка кофе либо для того, чтобы выдохнуть в немного прохладный после ночи воздух облачко сигаретного дыма. Горемыка, правда, особо и не пытается завязать разговор, так как в голове у него как-то пусто, точнее, даже не пусто, а словно ватой череп забили. Мыслить тяжело, поэтому он и не старается о чем-либо думать. Ночь была непростой. Всю ночь его мучил один и тот же сон, заложником которого он оказался, к тому же Горемыка часто просыпался, но как бы не до конца, лежал какое-то время, изучая близорукими глазами потолок их убежища, а затем снова засыпал, проваливался через спальник, матрас и пол на поле пшеницы и увязал в его желтых лианах, в этих странных растениях, символах… ЗНАКАХ. Да, он видел эти знаки, знаки, которые были в полях, и знаки, которые были в людях. Это было еще до того, как он попал на Полигон. Горемыка видел знаки в людях с самого детства, он видел метки, которые оставляла на них судьба, метки, что были словно бы приколоты к их телам, как прикалывают ордена и медали солдатам на грудь.

Жук сказал собираться, готовиться к выходу. Горемыка принялся сворачивать спальник, а сам думал. Думал о людях и о существах, что этих самых людей изобрели, а теперь прилетели сюда, зашли к ним в гости проведать своих детей да спросить, как у них дела обстоят.

Ноги несли двух людей к центру Полигона. Все вокруг поросло диким бурьяном и амброзией. Заброшенные ангары и склады, останки мертвого совхоза, его древесно-металлический скелет, по которому ползал медленный ветер, обдувая каждый закуток и проулок уже нагревающимся воздухом.

— Какой следующий пункт назначения? — спросил Горемыка у Жука.

— Что? — тот полуобернулся к своему спутнику, лицо у него было такое, словно он думал о чем-то своем.

— Я говорю: докуда мы сейчас идем? Вначале мы шли до совхоза, а теперь?

— Мы сейчас пойдем через лес, там будут железнодорожные пути. По ним мы дойдем до небольшого вокзала, а уж оттуда рукой подать до Киселевки. За этой деревней будет еще одна деревня — Рилка. Вот там-то и находится Сердце Полигона.

— Сердце? — переспросил Горемыка с усмешкой. — И как же оно выглядит, это сердце?

— Это место, где все сводится в единую точку, — ответил Жук, уже не глядя на Горемыку, а шагая дальше, — это центр Полигона.

— Понятно, понятно.

Горемыка шел за Жуком след в след. Двигались они не быстро, но и не медленно. Шаг за шагом углублялись в лесной массив, что начинался за совхозом, а солнце в это время расправляло свои желтые крылья над ними и начинало жарить, но спасительная тень деревьев сохраняла свежую прохладу в лесу, а вот на поле вчера в это время дня было очень жарко. Горемыка хотел было уточнить, какой сейчас час, но, подняв к лицу руку той стороной, на которой должен был быть циферблат часов, вспомнил, что часы он оставил по ту сторону Границы, так как Жук запретил их брать. Вот черт. И для чего вся эта морока с часами? Чтобы нагнать мистики? Для антуража? Несколько больших шмелей пролетели мимо Горемыки, двигаясь так, словно они были новенькими боингами. Он аж присвистнул. Деревья торчали из земли как воткнутые штопоры: такие же спиралевидные и заостренные. Горемыка закурил сигарету, и дым ее, смешиваясь с лесным воздухом, образовал нечто странное, своеобразный вкус, словно бы ощущение чего-то почти что забытого, отголосок давнего сна, который снился ему в другое время, в другой стране, в другой жизни, может быть, даже на другой планете. «Сны — это окна в другие миры, мой друг», — говорил старый индеец, но если это так, то почему же Горемыке снятся одни кошмары? Значит, ему доступны окна только в ужасные миры… или, быть может, просто все миры ужасны? Нет, такого точно не может быть! Иначе зачем все это? Вот она жизнь: в полетах пчел, в стрекоте сверчков и напоминающем биение часов треске цикад, в красоте полевых цветов и загадке темной ночи, что накрывает своим густым мраком Землю, когда одна ее сторона отворачивается от гигантского солнечного костра. Жизнь проще и ближе к нам, чем мы думаем, она вокруг нас, надо лишь отпустить этот цикл из бесконечного водоворота мыслей и рефлексий — и мы увидим жизнь, коснемся ее. Надо только избавиться от прозрачных стенок темницы, в которую заключено наше сознание, избавиться от них и слиться с этим потоком, с жизненной рекой, что впадает в океан вечности.

Что есть Полигон? Горемыка мог бы ответить, да вот только зачем? Бывают такие вопросы, лучшими ответами на которые являются вовсе не слова.

Они шли через кустарники и крапиву, дикий шиповник, ягоды которого напоминали бомбы, и похожие на сжатые кулаки комья земли.

— Что это за бугры? — спросил Горемыка, указывая на места, где земля пузырилась.

— Это пузыри. — Ответил Жук.

— Что?

— Пузыри. Их иногда можно встретить на территории Полигона.

— Как же они образовались? Гигантские кроты постарались, что ли?

— Может, и кроты. Мне-то почем знать?

— Понятно.

Два человека идут и становятся уже не совсем людьми, не только лишь людьми, они проникают внутрь Полигона, а Полигон проникает в них, заглядывает с внешней стороны в окна глаз и ушей, прощупывает их тела и головы своими невидимыми руками, точно слепой, что трогает незнакомый ему предмет, пытаясь понять его форму и предназначение. В чем предназначение человека — может быть, в осознании смерти? Ведь только человек понимает, что такое смерть, только он боится ее и ищет пути, которые бы позволили ему ее миновать. Но что такое смерть в своем подлинном смысле, что такое смерть как вещь-в-себе? Горемыка когда-то давно изучал философию, но ответить на этот вопрос он не мог. Он лишь знал, что смерть — это нечто, что выворачивает тебя и весь мир в тебе наизнанку, меняет все плюсы на минусы, показывает тебе обратную сторону, а может, и не тебе показывает, ведь если тебя вывернуть наизнанку, ты уже не будешь