Неужели старею? Рановато. Да и Игнат завещал мне крылья для того, чтобы жить дальше, назло любому пеплу. А поэтому, когда Серёга обнаружит пропажу и вернётся за ней, я просто приглашу его остаться и…
Звонок в дверь заставил вздрогнуть и тут же ругнуться на болвана – знает же, что Мирон спит! Рванула, не глядя, дверь… А на пороге стоял не Коломоец.
Глава 18
Пока Гордеев боролся со смертью в подпольной операционной, в дело вступили силы совсем иного порядка – уровня большой подковёрной политики. И наверняка противник был бы рад затянуть гайки: обвинить, арестовать, закрыть, уничтожить, устроить международный скандал с передёргиванием фактов… Но им приходилось считаться с теми козырями, что лежали теперь на столе у наших.
Политика никогда не была сильной стороной Гордеева – в ней действовали другие правила, зачастую неподвластные логике, а уж грязи там было столько, сколько ни в одной самой отпетой криминальной группировке не найти. Он просто сделал своё маленькое дело, раздобыв те самые документы, и теперь готовился к переправке в Россию, ежесекундно ожидая возможного нового поворота, вплоть до необходимости стать козлом отпущения и понести наказание за убийство дочери сенатора Гарретта, отвлекая общественность от чего-то другого, гораздо более важного для Родины, чем свобода одного лишь агента. Да, если бы поступил приказ, Гордеев без лишних слов пошёл бы и на пожизненное заключение в Британской тюрьме, это даже не обсуждалось. И тем тяжелее было считать дни до отъезда. И тем радостнее дождаться.
Вернувшись в Россию, он сразу же попал хотя и в оборудованную по последнему слову, но всё же медицинскую палату под круглосуточным наблюдением. Фактически в СИЗО. И это тоже не стало для него неожиданностью – дело Синякина всё ещё рассматривалось, и Гордеев становился теперь одним из его фигурантов, а уж в каком качестве – это следствие разберётся. Главное вернулся. А всё, на что он точно мог рассчитывать здесь и сейчас, выразилось в небольшой просьбе к Бирюкову:
– Мне нужна тёрка. Такая, знаешь, для овощей.
Тот удивился, но через пару дней принёс, и даже несколько разных, на выбор…
Лечащий врач потом долго, словно ребёнка, отчитывал Гордеева и, обрабатывая обильно кровящую рану на плече, то и дело переходил с культурного на нецензурный:
– Это можно было сделать цивилизованным способом! Двадцать первый век на дворе! А теперь уже даже пластики не помогут, шрамы останутся навсегда! @#**!
Гордеев лишь смеялся. Подумаешь, шрамы! В то время как проклятая свастика могла быть смыта только так – кровью и на живую, так, как сдирала когда-то своё позорное клеймо маленькая четырнадцатилетняя девочка. Его девочка. Его любимая женщина, с которой он, хотя и не виделся ещё, хотя и по-прежнему не мог ни связаться, ни передать о себе весточку, но уже дышал с нею одним воздухом Родины и каждым нервом чувствовал её близость.
Думал о них с сыном круглосуточно, гораздо больше переживая о том, как теперь сложатся их отношения, чем о собственной судьбе. Боялся, что время ушло. Оно ведь и сейчас убегало сквозь пальцы – неумолимо и невосполнимо, а светить Славку прежде, чем станет понятен исход разбирательства по делу было по-прежнему нельзя…
В конце апреля наконец увиделся с Генкой Синякиным. Это была очная ставка, и, вроде бы, не до своеволия, но никто из присутствующих не рискнул помешать друзьям обняться. Все всё понимали. Однако, балом правила госпожа Непредвзятость, которая признавала лишь сухую букву закона, а значит, протокол расследования должен был быть исполнен от и до – невзирая на успешное завершение сложнейшей операции и очевидную огромную роль в ней подследственных.
Примерно в это же время Российскими военными была захвачена лаборатория в зоне СВО, данные о которой, очевидно, поступили из расшифровок «Британских отчётов», раздобытых Гордеевым. И на этот раз в захваченной лаборатории сохранились и образцы штаммов, и документы, в очередной раз доказывающие, что подобные разработки, запрещённые конвенцией о биологическом оружии, не только активно ведутся, но ещё и под непосредственным кураторством Соединённых Штатов.
Наверняка где-то там тут же закипела другая работа – открытая, с официальными заявлениями по всем международным каналам и организациям, призванная всколыхнуть мировую общественность и обратить внимание на проблему угрозы человечеству… В то время, как документы, добытые Гордеевым, наверняка предназначались для тихого, подковёрного противостояния и сдерживания в условиях прокси-войны, развязанной коллективным Западом и НАТО. Что ж, у каждого своя работа. Во всяком случае, до сих пор не было ни диверсий в торговых центрах, ни непонятных вспышек эпидемий в зоне артобстрелов, о которых так рьяно мечтала психичка, и это несказанно радовало. А ещё, возможно именно захват этой лаборатории и стал косвенной причиной рассмотрения дела Гордеева и Синякина совсем на другом уровне.
Сразу после майских праздников их обоих пригласили на встречу. Туда. На самый верх. Разговор состоялся в условиях высочайшей секретности. Подробный, чисто человеческий, без формальностей и протокола расспрос, из которого становилось понятно, что все данные и так давно уже доложены куда надо, рассмотрены и тщательно изучены.
– Мне сказали, вы числитесь нелегалом? – уже в конце беседы тихим голосом спросил у Гордеева Главный.
– Так точно.
– Это обусловлено служебной необходимостью?
– Никак нет. Это мой личный выбор.
– А вот это плохо. – Ответ вроде и с укоризной, но в тоже время и с оттенком озадаченности. – В первую очередь для вас плохо. Вам обязательно нужно перейти в легальный статус, для того чтобы мы, в свою очередь, могли обеспечить вам полную меру поддержки от государства…
Потом крепкое пожатие рук и слова глубочайшей признательности за службу. Наградные памятные часы и обещание уладить формальности в ближайшее время. Фактически, это значило, что Синякина и Гордеева наконец-то ждёт полная свобода, и…
И сердце вдруг непонятно засбоило. Легко быть смелым, когда пол жизни привычно ходишь под пулями! Когда просто работаешь на совесть. Умеешь закрывать глаза на тяготы службы и личную неустроенность… Но как побороть неожиданный, иррациональный страх разбитой мечты?
Чувствовал себя так, словно в Славкиных руках находилась его судьба. Вот заявится он к ней, а она взглянет на него холодно, подожмёт губы… и убьёт простым признанием, что он опоздал. Что уже не нужен – ни ей, ни сыну. И всё. Вот тогда действительно ВСЁ.
И главное – он не знал, как это можно исправить и можно ли. Не умел в простую жизнь, в отношения и вот это всё, чего теперь так хотелось. Чувствовал себя ментально убогим, впервые в жизни реально боялся,
