…Вдруг я вижу на асфальте пуговицу. Серенькую, в четыре дырочки. Кладу в карман.
Нет, не в карман; сразу вытащил. Мне нравится держать её в руке, будто рукой я чувствую её вкус: круглый и пластмассовый.
* * *
Пуговишников переулок упирается в стену. Вот это стена! Кирпичи, крашенные жёлтой краской; где-то есть штукатурка, а где-то нет; а тут вообще вся краска облезла, а здесь было окно — заложено кирпичами, а вот белым что-то замазано… прямо поэма, а не стена. Сколько же тут слоёв? Сколько раз её красили, сколько — штукатурили и опять красили?
И солнце. Если бы не солнце, в унылый серый день я бы этого не увидел, всей красоты этой стены.
Я снимаю её на телефон. Потом пройдут годы, а со мной останутся этот день, и эта стена, и эта пуговица… Да нет, какие там годы; телефон потеряю или сломается, да и пуговица не вечная. Но всё равно хочется сохранить подольше.
У меня в телефоне много таких фотографий. Когда я снимал не объект, а день.
День, когда я иду и улыбаюсь. Как дурак. Будто ничего не случилось; а ведь ничего и не случилось. Я подросток N, и у меня всё не хуже, чем у других. И не лучше; но это уже неплохо. Хорошо быть никем. Просто смотришь; никто тебя не знает, и никому не должен…
…И тут я слышу своё имя.
* * *
— Чего ты, оглох? Кричу-кричу — ноль эмоций.
Ого. Зойка из нашего класса.
— О, привет. Извини, задумался. Ты что здесь делаешь вообще?
— Просто иду. Случайно. А ты?
— И я.
Зойка хорошая вообще. Смешная. С ней мне легко, потому что она не воображает. Совсем. Ещё мне её немного жаль: она… Как бы это сказать? Нехуденькая, в общем. Такой медвежонок. Зато в ней нет этого дурацкого желания нравиться, с ней можно поговорить как с человеком.
— Первый раз здесь, просто вышел на первой попавшейся остановке. И тут ты!
— Я тоже болтаюсь… Стену видел? — вдруг спрашивает она.
Я даже остановился. Откуда она знает?!
— Ты телепат, что ли?!
— Нет, видела, как ты фотографируешь.
— А. Тогда ясно.
Странно. Зойка мне не мешает. Я так хотел побыть один; казалось, любой человек мне был бы лишним сейчас.
Вдруг что-то падает у неё из кулака, звонкое, катится по асфальту… Монетка? Нет.
Зойка ловко накрывает её ногой (у неё красные кеды), поднимает. Гайка.
— Ты собираешь гайки?
— Да. С сегодняшнего дня. Захочешь сделать мне приятное — дари.
Я открываю кулак и показываю пуговицу. Зойка очень серьёзно смотрит на неё, потом на меня. А потом вдруг говорит:
— Рассказывай.
— Что?…
— Давай вываливай. Что у тебя в голове. Прямо сейчас! Мне кажется… мне кажется, я сейчас тебя очень пойму.
И я поверил. И рассказал ей про подростка N.
— Знаешь, я подумал: мы всё время играем роли. Привыкли быть определённым человеком и играем. А зачем? Я решил быть не собой, а человеком вообще. Подростком N. Как чистый лист. Понимаешь? Не, я плохо объясняю…
— Ты имеешь в виду совсем? Забыть своё прошлое, свой опыт, своё имя? Раствориться в человечестве?
Ого. Кажется, она и правда понимает!
— Не то что совсем забыть, а… Ведь это уже всё было, понимаешь? Люди уже говорили то, что мы говорим, думали, чувствовали… Мы думаем, мы особенные. А на самом деле всё повторяется по определённым схемам.
— Да. Некоторых людей даже звали точно так же, как нас.
— И это тоже. Меня назвали в честь прадеда; я был у него на кладбище. Это ужас.
— Почему?
— Ну, как! Видеть своё имя на плите…
— А. Ясно. Но нет, это не ужас. Ужас — это когда тебя зовут Зоя Синицкая.
— А чего такого?
— Ты! Уж ты точно читал Ильфа и Петрова. Нет?… Только и спасает, что необразованность окружающих…
— Стой! Зося Синицкая… Точно. О! Да, ужас… Хотя она и положительная героиня… Так ведь Зося, не Зоя?
— Думаешь, это спасает?… Разницы почти нет.
— Что же твои родители, чем они думали?!
— Да ничем они не думали, это неожиданно вышло. Мама с детства мечтала меня Зоей назвать, ну и назвала — ничего не предвещало. А потом появился Синицкий.
— Потом?…
— Ну да, он мой отчим, ты не знал? Я же только в третьем классе стала Синицкая. А, ты тогда ещё у нас не учился.
…Отчим. Мне вдруг становится стыдно. Представил, что у меня неродной отец: в третьем классе я бы его, наверное, стукнул головой в живот. Сразу. Чужого дядьку. И никакой подросток N не спас бы.
— Да нет, чего ты. Он очень хороший, старик Синицкий. А меня он сразу Зосей стал звать, конечно, — она засмеялась, — такой вредный!.. Знаешь… Знаешь, он мне каждый день говорит, что я красивая. А ведь он не должен мне ничего, он же не родной отец.
Я краснею какими-то пятнами. Что мне, сказать ей сейчас, что она и правда красивая? Но она же поймёт, что я вру из вежливости. Она же умная, понимает!
— Да чего ты, я же знаю, что я толстая. Знаешь, как это удобно! Все переживают: ах, красивая или некрасивая, какую бы причёску, какие ногти… А я — нет! Мне и переживать нечего, всё ясно. А мама говорит, что я чуть-чуть полновата. Это вот чуть-чуть! — она смеётся, и мне тоже делается
