забрали?
– Да, – кивнул он. – Предпочитаю, чтобы Женевьева не оставалась у вас в долгу.
Она его уже утомила; с ней невозможно было разговаривать. Она не выпускала из рук кофейной чашки и наверняка знала, что он забрал у Женевьевы и манто, и украшения. Ни один из них не пытался убедить другого, будто бы она действительно бросила из окна записку или как-то иначе отправила весточку во внешний мир. Оба знали: она бы ни за что и ни при каких обстоятельствах не села бы за стол, поминутно оглядываясь на запертую дверь, не взяла бы лист бумаги дрожащими пальцами и не написала бы ни слова признания о своем положении, стремясь заставить хоть кого-нибудь отпереть дверь и выпустить ее на волю. Даже если бы ей позволили иметь в комнате карандаш и бумагу, или если бы она сумела вывести два слова помадой на носовом платке, то все равно бы не сказала: «Муж держит меня в плену, помогите!» или: «Спасите несчастную женщину, несправедливо заключенную в тюрьму собственной спальни», или: «Вызовите полицию», или даже просто: «Помогите». Прежде она еще пыталась выбраться из комнаты, стараясь улучить минуту, когда открывали дверь, но только поначалу. Постепенно она впала в угрюмое безразличие, и он пристально наблюдал за ней, поскольку в (тогда почти ежедневных) письмах Фергюсона ей предлагали самые разные способы освобождения, и муж подозревал, что она тайком пытается связаться с матерью. Теперь, однако, в этом довольно новом ее отношении к жизни, которое пришло, когда она отдала свою одежду Женевьеве и целыми днями сидела в постели, а письма Фергюсона стали приходить реже, он прекратил подозревать ее во всем и даже разрешил ей книги и журналы, а однажды принес дюжину роз, чтобы украсить комнату. Он ни минуты не верил, что она достаточно хитра и готова планировать побег или прикинуться отрешенной от мира, обмануть его, заставить поверить, будто сдалась его власти.
– Вы помните, – спросил он ее, думая обо всем этом, – что можете в любое время вернуться к друзьям, носить красивые платья и жить, как раньше?
– Я помню, – сказала она и рассмеялась.
Он подошел к ней, к кровати и кофейной чашке, пока не разглядел гребни в ее локонах и тонкие, выбившиеся из прически волоски.
– Скажи мне, – умоляюще выдохнул он. – Скажи мне хоть два слова о Фергюсоне, где ты его встретила, и что… – он осекся. – Покайся, – сурово произнес он, и она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо.
– Я не знаю никакого Фергюсона. Я никогда в жизни никого не любила. У меня никогда не было страстных романов. Мне не в чем признаваться и не в чем каяться. Я больше не хочу носить красивые платья.
Он вздохнул и развернулся к двери.
– Интересно, отчего? – проговорил он.
– Не забудьте запереть дверь, – напомнила она, повернувшись, чтобы взять со стола книгу.
Мистер Бенджамин запер за собой дверь и постоял минуту, держа ключ в руке, прежде чем повесить его снова на крючок. Устало вздохнув, он спустился вниз по лестнице. Женевьева вытирала пыль в гостиной. Он остановился в дверном проеме и сообщил:
– Женевьева, госпожа Бенджамин хотела бы на обед что-нибудь легкое, возможно, салат.
– Конечно, мистер Бенджамин, – ответила Женевьева.
– Я не буду ужинать дома, – добавил мистер Бенджамин. – Собирался, но, пожалуй, все-таки останусь в городе. Миссис Бенджамин нужны новые книги, возьмете для нее несколько штук в библиотеке?
– Конечно, мистер Бенджамин, – повторила Женевьева.
Он чувствовал себя странно, как будто не знал, что предпринять и предпочел бы стоять в коридоре и разговаривать с Женевьевой, а не идти в кабинет; возможно, потому что Женевьева на все отвечала очень определенно: «Да, мистер Бенджамин». Он стремительно зашагал дальше, не успев сказать ничего другого, и вошел в кабинет. Запирая дверь, он думал о двух комнатах, отделенных замками от остального дома, так далеко друг от друга, и весь дом между ними пуст. Гостиная и столовая, холл, лестница и спальни – все пустуют, отделяя друг от друга две запертые комнаты. Он яростно тряхнул головой – устал. Мистер Бенджамин ночевал в комнате рядом со спальней жены, и иногда его охватывало сильнейшее искушение отпереть ту дверь, войти и сказать жене, что она прощена. К счастью, его удерживало страшное воспоминание о том, как однажды ночью он отпер дверь той спальни, а жена кулаками выгнала его и заперлась изнутри, не сказав ни слова. Утром, так же молча, она вернула ему ключ. Он подозревал, что вскоре не сможет войти в ее комнату даже днем.
Мистер Бенджамин сел за стол и раздраженно прижал руку ко лбу.
Однако бездействовать было нельзя, и он взял лист ее блокнота с монограммой и снял колпачок с перьевой ручки.
«Дорогая мамочка, – написал он, – мой противный палец все еще слишком сильно болит, и приходится доверять переписку Джеймсу… Он говорит, что я, возможно, вывихнула этот несчастный палец, но мне кажется, он просто устал писать под мою диктовку – можно подумать, он хоть когда-нибудь делал для меня что-то подобное. Как бы то ни было, мы оба весьма сожалеем, но не можем присоединиться к вам в Париже – сейчас нам лучше побыть дома. В конце концов, мы совсем недавно вернулись после медового месяца в июле, и Джеймсу необходимо присмотреть за делами в своей старой конторе. Он говорит, что, может быть, зимой мы слетаем на пару недель в Южную Америку. Просто уедем тайком, никому не скажем куда, зачем и когда вернемся. Желаю приятно провести время в Париже и купить много чудесных платьев. Не забывай мне писать». Мистер Бенджамин выпрямился и посмотрел на ровные строки, а спустя минуту, с тяжелым вздохом добавил: «С любовью, Хелен и Джеймс». Запечатал, написал адрес и некоторое время сидел за столом, сложив перед собой руки и погрузившись в раздумья. Внезапно он принял решение: выдвинул нижний ящик стола и достал из него коробку довольно дешевых блокнотов и перьевую ручку, наполненную коричневыми чернилами. Сосредоточенно, отчего каждое его движение казалось зловещим, он взял ручку в левую руку и начал писать: «Дорогая, я наконец придумал, как нам обмануть ревнивого старого дурака. Я поговорил с той девушкой в библиотеке, и мне кажется, она нам поможет, если будет точно знать, что из-за нас на нее не обрушатся кары небесные. Вот что я хочу сделать…»
Дьявол в деталях
Дьявол в глубокой задумчивости сидел в тишине ада. Был на Земле человек, сын Божий, и он обратил дьявола в бегство. И мир поклонился
