все двери увиты ими… С глубоким уважением, как знатную гостью, пригласил он меня занять место напротив него, дабы он мог по моему образу вылепить богиню. Это было высшее, чего я могла желать, и охотно встала я так, как он мне указал. Он блестящими глазами осмотрел меня со всех сторон и стал меня уговаривать распустить волосы и снять покрывало, скрывавшее их. Тогда… но должна ли я в этом уверять?.. кровь моя закипела во мне от негодования; он же вместо того, чтобы устыдиться своих слов, протянул руку к моей голове и дотронулся до покрывала. Горя стыдом и негодованием и, прежде чем он успел меня удержать, покинула я его мастерскую. Никакие его мольбы и просьбы не убедили меня вновь вернуться.
— Несмотря на всё это, ты продолжаешь с ним видеться? — сказала холодно ворожея.
— Даже вчера ещё не могла я ему в этом отказать, — тихо ответила Ледша.
— Безумная, — сказала ворожея.
Ледша, полная искреннего смущения, вскричала:
— Зови меня этим именем; быть может, я заслуживаю ещё большего порицания, потому что, несмотря на всю твёрдость, с которой я ему запретила напоминать мне хоть одним словом о его мастерской, я опять стала охотно внимать его мольбам не отказывать ему, если я его действительно люблю, в том, что составит его счастье. Его слава и известность, говорил он, упрочатся, если я позволю ему вылепить мой образ, и как он уверял меня в этом! Я не могла не поверить ему. Я согласилась на всё и обещала, забыв об отце и о кумушках, прийти к нему в мастерскую, пусть только он подождёт ночи, когда будет полнолуние.
— А он? — спросила Табус.
— Он называл вечностью то краткое время, которое нас разделяло от этой ночи; мне оно казалось не менее длинным. Но все его просьбы не заставили изменить моего решения; то, что ты мне ещё в прошлом году предсказывала по звёздам, поддерживало мою решимость. Ведь ты помнишь, мне было тогда предсказано, что в ночь полнолуния начнётся для меня новая жизнь, полная высшего счастья, и я боялась — поддайся я охватившей меня страсти раньше времени, указанного мне судьбой, — лишиться по безрассудному легкомыслию того великого счастья, которое меня ожидает по твоему предсказанию.
— А он? — повторила опять Табус.
— Он с трудом подчинился моей воле, но я оставалась тверда, и ему пришлось покориться. Сегодня я, уступая его просьбам, согласилась повидаться с ним здесь. В ушах моих раздаётся ещё его голос, с нежной укоризной говорящий, как ненавистны ему тот день и та ночь, когда он не видит меня. И что же? Повинуясь желанию другой, заставляет он меня напрасно ожидать его, и если раб не солгал, то это только начало его низкой измены.
Последние слова произнесла она хрипло, страшно волнуясь.
— Успокойся, дитя, — сказала Табус, — всё должно быть ясно перед нами. Духи желают всё знать, а ты, пришла ли ты с тем, чтобы выслушать, хотят ли они сдержать то, что тебе когда-то обещали?
После утвердительного ответа Ледши она продолжала, допытываясь:
— Ну, так расскажи же мне сначала, что тебя теперь так сильно восстановило против столь любимого тобой человека.
Девушка стала передавать те слухи, которые ещё раньше доходили в Теннисе до неё, и то, что ей передал сегодня невольник Биас. Других женщин, и в их числе её сестру, завлекал он к себе в мастерскую. Если он и её зовёт туда, то не из любви к ней, а чтобы воспользоваться руками, её фигурой, насколько они ему будут нужны для его работы. И он спешил, так как задумал вскоре покинуть Теннис. Замышляет ли он ей изменить и бросить, воспользовавшись ею для своих целей? Вот что хотела она узнать от старой ворожеи. Об этом же хотела она завтра его лично спросить. Горе ему, если духи признают в нём изменника. За её сестру и за Гулу, изменившую мужу ради него, заслуживает он кары.
Услыхав эти слова, ворожея злобно проговорила:
— Если это правда, если грек действительно так поступил, ну, тогда… Многое должны мы переносить от чужестранцев благодаря их легкомысленному веселью, но тот, кто затронет супружескую честь биамитов, тот расплачивается жизнью. Так было прежде и, благодарение богам, осталось и поныне. Рыбак Фабис не далее как в прошлом году убил молотом александрийского писца и утопил свою неверную жену. Твоего возлюбленного же… Если б ты даже выплакала глаза от печали по нём…
— Я — оплакивать изменника, если он заслужил смерти? — прервала её Ледша с блестящими от негодования глазами. — Ну, да мы сейчас узнаем, заключалась ли правда в обвинениях раба, и если те обвинения окажутся справедливыми, то завтрашнее полнолуние во всяком случае даст мне высшее счастье — месть. Прежде, когда я была моложе и счастливее, я спорила с Табусом, говорившим, что выше любви стоит другое чувство — удовлетворённая месть. А теперь я с ним вполне согласна.
— Хорошо, дитя, хорошо, ты истинная дочь твоего племени, — одобрила её Табус.
Она стала опять пристально и молча смотреть на вино в чаше, наконец приподняла седую голову и тоном искреннего участия произнесла:
— Бедное дитя, да, ты низко обманута. Как ядовитое растение, вырви ты с корнями из своего сердца любовь к этому человеку. Полнолуние, долженствующее принести тебе высшее счастье, не есть завтрашнее, ни даже следующее, но не в далёком будущем засияет то полнолуние, при свете которого ты достигнешь счастья. Только даст его тебе не грек, а другой.
Порывисто дыша, слушала её девушка. Твёрдо, как в своё собственное существование, верила она в предсказания старой ворожеи. Всё её счастье, все сладкие надежды, наполнившие было её лишённую радости душу, всё теперь разбито вдребезги. Громко рыдая бросилась она на колени перед старухой и спрятала свою красивую голову в складках её одежды. Вся охваченная внезапно нахлынувшим на неё горем, забыв и сладость мести, и предсказание большого счастья в будущем, лежала она плача, между тем как старуха, любившая её и припоминавшая, быть может, то далёкое время, когда предсказания другой ворожеи заставляли её также проливать слёзы, ласково гладила Ледшу дрожащими руками. Пусть выплачется здесь дитя. Время, а также месть залечивают многие сердечные раны. И то же время должно принести бывшей невесте её внука то высшее счастье, о котором предсказывали сначала созвездия, а потом зеркальная поверхность вина на дне чаши. И ей казалось,
