силы были равные, и тогда он произнёс сакраментальную фразу: «Ты мне не нравишься, но я бы пошёл с тобой в разведку». Я ответил ему широкой улыбкой и прибавил к этому: «Такая же хуйня, брат». С этого момента началась наша странная дружба, в которой мы частенько ставили друг другу подножки, постоянно что-то делили и частенько ссорились, но неизменно мирились и прощали друг друга.
Несмотря на то что Гордеев был суровым реалистом и законченным циником, он иногда ударялся в высшие материи: растекаясь мысью по древу, любил философствовать, пописывал оригинальные стишки, пытался бренчать на гитаре и даже замахнулся на великий труд под названием «Народ и власть». Не имею понятия, написал он хотя бы несколько страниц этой книги, но он часами мог обсуждать свой гениальный замысел — в том числе по телефону.
Он изводил меня демагогией и пустословием до такой степени, что я просто клал трубку на стол и продолжал заниматься своими делами… Было слышно, как он бухтит там внутри, сыплет метафорами, определяет тенденции, выдвигает гипотезы, вычленяет «парадигму» (это было его любимое словечко). Он совершенно не нуждался в диалоге с целевой аудиторией. Этот человек обладал гипнотическим талантом красноречия и мог бы даже каменную статую обратить в свои адепты.
— Старичок, — обратился ко мне Гордеев и даже напустил холода; в этот момент официантка принесла нам следующий графин со «слезой», — это, конечно, твое дело, но, если ты променяешь свою надёжную, верную, любящею жену на эту плутовку, я перестану тебя понимать…
— …и уважать, — добавил он, сделав многозначительную паузу.
Я потупил глаза. Я всегда так делал, когда приходилось оправдываться, и Гордеев довольно часто повергал меня в это состояние. Он был ловким манипулятором, поэтому методично развивал во мне чувство вины, понуждая вспоминать о совести, о принципах, хотя у самого их было не много. Нельзя сказать, что у него вообще их не было, но Славушка оставил себе только те принципы, которые не усложняли ему жизнь. Капитан Гордеев был воплощением современного конформизма.
— Ты собираешься к ней ехать? — строго спросил он.
— Я люблю свою жену, — промямлил я, — но я не знаю, чем обернётся её следующая авантюра. К тому же у меня есть дела в Тагиле, и я должен их закончить.
Он посмотрел на меня с огромным недоверием, словно вопрошая: какие у тебя могут быть дела, жалкий человечек?
— Она постоянно куда-то летит… Я не могу всё бросить и быть носильщиком её чемоданов, — продолжал я. — В конце августа я поеду в «Югру» и попытаюсь провентилировать обстановку.
— Я одного не могу понять, как он умудрился её уболтать, — сказал Гордеев, имея в виду Белогорского. — Вот же хитрый лис!
— Да он любого убаюкает. Ты бы видел эти честные глаза, эту ангельскую улыбку… Ему невозможно не поверить. Даже я ему верил, когда он обещал заплатить на следующей неделе. А ты вспомни Грановского… Аркадий Абрамович не был лохом по жизни, но наш пострел и тут поспел.
— Да-а-а, — задумчиво произнёс Славян. — Ты знаешь, какие люди являются самыми опасными преступниками?
— Те, на кого не подумаешь?
— Вот именно! — крикнул Славян, радостно хлопнув меня по плечу.
— А что касается твоей Таньки, — сказал он, после того как мы выпили, — то у неё на лбу стоит печать Люцифера.
— Ну ты загнул, — усмехнулся я.
— Если ты хочешь сохранить семью, — продолжал он, — если ты хочешь уехать из этого города, не вздумай с ней встречаться. Увидишь её на улице — перебегай на другую сторону. Будет звонить на работу — не отвечай. Никому не открывай дверь. Займи круговую оборону. Нужно продержаться всего лишь месяц, а потом тебя ждёт вечный рай.
Он со всей богатырской силушкой сдавил моё плечо — аж косточки захрустели.
— Мне кажется, ты драматизируешь, — парировал я, дёргая плечиком и пытаясь скинуть его железную лапу. — Она обыкновенная девушка. С чего ты взял, что она ведьма?
— Дурачок! Ох, дурачок! Я тебе так скажу: в своей жизни я редко встречал людей, которых бы боялся… Я могу любой нечисти хребет сломать… — Он сделал мхатовскую паузу и продолжил накручивать пьяную канитель: — … но я не могу этой девочке смотреть в глаза.
— Ты что, нажрался?
— И это тоже… — успокоил он и сообщил полушёпотом: — Есть в ней какая-то энергия, которая меня совершенно обескураживает.
— Я не верю в эту чушь.
— Зато она в тебя верит, ведь ты даже не крещённый.
Он разминал в пальцах сигарету и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Я понимал, я всё понимал, и чувство безысходности надвигалось на меня, как грозовой фронт, медленно и неотвратимо. С этим невозможного было бороться. От этого невозможно было убежать.
«Я сяду в поезд и уеду навсегда, — думал я. — Я буду гордиться собой. Всего лишь месяц. Всего лишь четыре недели. А потом — бархатный сезон. Бархатный сезон. Бархатный сезон», — повторял я как мантру, но в душе моей не было надежды: там выпустила бесконечные корни и всё затмила ужасная Сикомора. Ficus Sycomorus L.
«Альянс» гудел как растревоженный улей. Несчастный менестрель — в потёртой кожаной куртке, в ковбойской шляпе — с неописуемой нежностью укладывал гитару в чёрный футляр. Публика так и не проявила к нему должного внимания: не было прощальных оваций и даже жиденьких аплодисментов, — я хлопал ему в одиночку и даже несколько раз крикнул браво. На мой вкус задумчивые переборы струн прекрасно дополняли этот дождливый вечер. Когда этот парень, слегка ссутулившись, выходил на улицу под проливной дождь, какой-то шутник кинул ему вослед мелкую монету и зычно выкрикнул: «А это твой гонорар, чепушила!» Мне захотелось подняться и дать ему по роже.
— Теперь ты понимаешь, почему интеллигенция бежит из этого города?! — воскликнул Славян и приподнял левую бровь, взрыхлив широкий лоб праведным негодованием.
В какой-то момент (после третьего штофа) его по-настоящему торкнуло. На лице распустился бледно-алый цветок блаженства. Его рысьи глаза заполнились благостным теплом и внимательно прощупывали зал в поисках лёгкой добычи. Он сидел в расслабленной позе, вальяжно облокотившись на край стола и водрузив на мощные столпы ног свой огромный живот, наполненный пивом и водкой. Большой гладкий череп смахивал на телевизор старого поколения с выпуклым
