— Стоять! Я тебя не отпускал, — он опять хватает меня за майку, а я, замерев, боюсь даже шелохнуться. — Ты чего, презиков боишься? — перевешиваясь через меня, Ромка пытается дотянуться к дальней подушке, пока я, почти не дыша, смотрю, как его подвеска, которую он носит на шее, болтается прямо у меня перед глазами. Что там изображено? Коловрат? Солярный знак? Не уверена даже, что правильно его разглядела, потому что в сознании натурально все плывёт — он сам, его тепло и тело так близко, что подайся я чуть вперёд — и уткнусь в его шею или ямочку между ключиц прямо носом… или губами.
— Вот, нашёл! — деревянная подвеска исчезает, и я снова вижу его лицо, крайне довольное, а в руках он держит тёмную пузатую бутылку с яркой этикеткой. — Херес, Женьк! Пока ты месяц ко мне шла, осталась только половина, но я берёг. Для тебя. Честно, — по тому, как он пытается сдерживать смех, я понимаю, что ни фига он не берёг, и на самом деле половина хереса осталась просто потому, что у него были напитки поинтереснее. Или не каждая посетительница этой комнаты соглашалась пить с ним.
— А ты знаешь, что коловрат — это вид свастики? — неожиданно говорю я, глядя, как быстрым движением Ромка сбивает крышку с горлышка бутылки и протягивает ее мне.
— А ты знаешь, что свастика — это про санскрит, а не про долбаный рейх? Так что не фиг мне тут морали читать, ничего здесь такого нет, — отбивается от моих нападок он, снова настойчиво пихая мне херес, и я беру его, хоть и не собиралась пить, пока мы не закончим все приготовления.
— Нет, ну, я не хотела тебя упрекать, — мне досадно, что не смогла его поймать хотя бы на этой мелочи. — И я совсем не намекала на третий рейх, просто… поинтересовалась, знаешь ли ты смысл того, что носишь.
— Женьк. Я знаю смысл всех графических символов, которые ты сможешь и не сможешь выкупить вокруг себя — в архитектуре, в рекламе и во всякой бытовой лабуде. Так что не заговаривай мне зубы, мы сюда пить пришли, а не трындеть не по делу.
— Я думала, мы сюда приготовиться к моей завтрашней работе пришли.
— И это тоже, — он вальяжно разваливается на подушках напротив меня и… боже, только не это… опять начинает стягивать с себя майку. Почти при каждой нашей встрече, он щеголяет передо мной полуголый — ну, явный эксгибиционизм!
— Но сначала — прибухни и расслабься. Ты такая психованная, я сам с тобой скоро чокнутым стану. Прямо напрягаешь. Вот сейчас — что опять не так?
— Ты зачем разделся? — стараясь не пялиться, как тот самый солярный знак, в историю которого меня так небрежно ткнули носом, удобно устроился на его голой груди, фырчу я.
— Так жарко.
— То тебе мокро, — вспоминая нашу первую встречу, бурчу я. — То тебе жарко. Что в следующий раз придумаешь?
— Ты пей давай, вопросы потом, — небрежно кивает он, и я все жду, что он предложит раздеться и мне.
— Не, Женьк, не дождёшься, — приподнимая мою руку, он направляет горлышко бутылки прямо мне в рот.
— Чего… не дождусь? — не очень-то удобно говорить, когда стекло уткнулось тебе в зубы, и я автоматически делаю глоток — боже, какое сладкое и крепкое вино! Но Ромка ещё сильнее приподнимает бутылку, и я пью взахлёб, чувствуя, как сладковато-горький запах хереса бьет в нос, все больше выпучивая глаза, ощущая, как едва обжигая горло, по телу разливается бурлящее тепло, вызывая желание чихнуть и засмеяться.
— О, так нормально, — он убирает руку и я, наконец, могу выдохнуть. — Попустило? Или до дна вдуешь сходу? А твои стулья я сам принесу.
— Ты же сказал «не дождёшься», — стараясь сдержать икотку, я и вправду чувствую, как понемногу уходит нервозность.
— Так это не про стулья, Женьк. Сто пудов ты ждала, что я начну приставать к тебе и тоже раздевать, да?
— Нет..
— Брехня. Ждала. Вот и не дождёшься. Я уже запарился тебя цеплять. Теперь твоя очередь.
— Что — моя очередь?
— Ко мне подкатывать, ясно? Всё, я пас. Пока сама не попросишь, буду морозиться, как ты.
— Морозиться? Как я?
— Так… — он громко выдыхает. — Пей ещё. Ты чёт тупишь сильно.
Сама не замечаю, как разозлившись на правду, тем не менее, слушаюсь его и пью. Мне и самой не нравится, как туго я соображаю в его присутствии, не нравится, что в наших словесных перепалках выигрывает всегда он, а я, между почим, считаю остроумие своим достоинством, не нравится то, что я не могу сопротивляться всем его дурацким выходкам, и поэтому… Пью ещё больше.
— Алё, хватит! Ну, что с тобой делать, ты какая-то планочная, — теперь он выдирает у меня из рук эту бутылку, а я протестую. — Отдай, говорю! Хотя, ладно, фиг с тобой. Если затошнит — ну, не знаю… Из окна вот рыгонешь, — резко перекатываясь по кровати, он вдруг садится на подоконник, смахивает мелочь на кровать и открывает нараспашку деревянные створки за собой. А я всё пытаюсь придумать достойный саркастичный ответ на его предложение «рыгонуть», и снова безуспешно.
— Будешь? — Ромка закуривает, и я едва заметно морщусь — курить здесь, прямо в постели! У нас в общежитии я гоняла каждого, кто пытался зайти с зажжённой сигаретой в мою комнату. Почему-то спать на подушке, пропитанной никотиновым запахом, казалось мне безумно вульгарным.
— Нет, спасибо. Не люблю курить в постели.
— Это пока, — он хитро смотрит на меня, и я вздыхаю — чего ещё можно было ожидать в ответ. Но курить по-прежнему отказываюсь. — Ладно, Ром… Хватит валять дурака, лучше рассказывай.
— Что — рассказывать? — пользуясь тем, что в бутылке осталось ещё немного портвейна, он высоко поднимает ее и пьёт, а я завороженно смотрю, как двигается кадык на его шее в такт каждому глотку.
— Женьк? Ты чё?
Опять он подловил, как я зависла, просто уставившись на него.
— Ничё… — с досадой прикусываю губу, чтобы не выдать себя ещё больше. — Ты не отлынивай, а отвечай! Как получилось, что ты… такой?
— Какой?
— Ну… такой. Необычный. Ты же художник? Или скульптор? Почему тебя боятся и любят вахтёрши? Зачем тебе эти фракталы? Эй, Ром…Ты что делаешь!
— Заморочная ты, Женька. Опять дофига вопросов, — спиной вниз, он свешивается из окна наружу и свободной от портвейна рукой, той, в которой зажата сигарета, хватается за кирпичный выступ с внешней стороны, пока, не сдержавшись, я прошу:
