Андреа Монгаджо из Беллуно[412] долгое время оставался в Дамаске ради Авиценны{271}. Он выучил арабский язык и исправил текст своего автора; венецианское правительство назначило его преподавать этот предмет в Падуе.
Прежде чем перейти к рассмотрению воздействия, оказывавшегося гуманизмом как таковым, нам следует еще немного задержаться на Пико. То был единственный человек, отважившийся на то, чтобы во всеуслышание и с большой настойчивостью отстаивать науку и истину всех времен, выступая против одностороннего возведения античности на недосягаемый пьедестал[413]. Он ценит содержательную сторону не только Аверроэса{272} и еврейских исследователей, но также и схоластиков средневековья; ему кажется, что он слышит, как они говорят: «Мы будем жить вечно — не в школах педантов, но в кругу мудрецов, где обсуждению подвергается не вопрос о матери Андромахи или о сыновьях Ниобы, но о глубинных основаниях человеческих и божественных вещей. Кто подойдет поближе, заметит, что также и варвары обладают духом (Mercurium), бьющимся не на языке, но в груди». Владея мощным, вовсе не лишенным изящества латинским языком и ясной манерой изложения, Пико с презрением относится к педантическому пуризму и общей завышенной оценке заимствованной формы, особенно когда это связано с односторонностью и ущербом для великой целостной истины в ее существе. На примере Пико возможно видеть, какой высокий взлет изведала бы итальянская философия, когда бы Контрреформация не обезобразила здесь всю высшую духовную жизнь.
Но что это были за люди, соединившие благоговейно почитаемую античность с современностью и превратившие первую в основное содержание современного для них образования?
Это поистине тысячеликая толпа, предстающая нынче в одном, а завтра — в ином облике; однако и в эпохе, и в них самих присутствовало сознание того, что они являют собой новый элемент гражданского общества. В качестве их предшественников возможно рассматривать прежде всего тех странствующих клириков XII в., о поэзии которых шла речь выше (с. 113): тот же самый скитальческий образ жизни, те же свободные и даже более чем свободные воззрения на жизнь и по крайней мере начатки той же «антикизации» поэзии. Однако в противовес всему средневековому, все еще преимущественно духовному образованию, к тому же и находившемуся в руках духовных лиц, ныне на свет появляется новое образование, ориентированное в основном на то, что средневековью предшествовало. Люди, являющиеся его активными проводниками, становятся важными господами[414], потому что они знают то, что знали древние, потому что они пытаются писать так, как писали древние, потому что они начинают мыслить и едва ли не чувствовать так, как думали и чувствовали древние. Традиция, которой они себя посвящают, воспроизводится в тысяче разнообразных эпизодов.
Нередко приходится слышать сетования авторов Нового времени, жалующихся на то, что ростки несравненно более самостоятельного, по всей видимости, в существе своем итальянского образования, в том виде, как они проявились во Флоренции около 1300 года, были впоследствии полностью заглушены гуманистическими тенденциями[415]. В это время во Флоренции все поголовно умели читать, даже погонщики ослов распевали канцоны Данте, а лучшие из сохранившихся итальянских манускриптов принадлежали первоначально флорентийским рабочим. Тогда-то и стало возможным появление на свет такой популярной энциклопедии, как «Tesoro» Брунетто Латини{273}. В основе же всего этого лежали превосходные личностные свойства, да еще доведенные во Флоренции до совершенства участием в государственных делах, торговлей и путешествиями, но главным образом — полным отказом от всяческой праздности. В те времена флорентийцы высоко ценились и использовались во всем мире, и не напрасно именно в этом 1300 году папа Бонифаций VIII{274} назвал их «квинтэссенцией». Под мощным напором гуманизма эта доморощенная тенденция стала приходить приблизительно с 1400 г. в упадок: начиная с этого времени все стали ждать разрешения всех вопросов от одной лишь античности, по причине чего дали литературе выродиться в сплошное цитирование. Сама утрата Италией свободы также связана с данным аспектом, поскольку эрудиция эта покоилась на порабощении авторитетам, приносила свои суверенные городские права в жертву римскому праву, а потому искала и находила благосклонность сильных мира.
К этим жалобам мы еще будем время от времени возвращаться при оценке истинных масштабов нанесенного ущерба и положительных моментов, его компенсировавших. В настоящий же момент необходимо прежде всего констатировать тот факт, что культура энергичного XIV столетия была уже сама с неотвратимостью направлена на полную победу гуманизма и что именно величайшие деятели чисто итальянского духа были людьми, широко распахнувшими двери перед безудержным увлечением античностью в XV в.
И в первую очередь здесь следует назвать Данте. Когда бы итальянская культура была продолжена рядом гениев его калибра, такие люди, даже в условиях сильнейшей насыщенности античными элементами, смогли бы сохранить в высшей степени своеобразный национальный характер. Однако ни Италия, ни весь Запад в целом не смогли произвести на свет второго Данте, и, таким образом, он был и остается тем, кто впервые с настойчивостью выдвинул античность на передний план культурной жизни. Хотя Данте и не рассматривает античный и христианский мир в «Божественной комедии» как совершенно равноправные, однако постоянно проводит между ними параллели. Как раннее средневековье сопоставляло типы и антитипы из повествований и картин Ветхого и Нового завета, так и Данте, как правило, соединяет вместе языческий и христианский примеры одного и того же факта[416]. Не следует забывать также и того, что просторы христианской фантазии и христианской истории были хорошо изведаны, в то время как мир античный был сравнительно неизвестным, многообещающим и будящим воображение, что в условиях поголовного участия в нем общества гарантировало ему перевес, когда не стало обеспечивавшего баланс между ними Данте.
В умах большинства живущих ныне людей Петрарка существует в качестве великого итальянского поэта, в то время как слава, которой он пользовался у современников, была в гораздо большей степени связана с тем, что он как бы олицетворял в своей личности античность, подражал всем жанрам латинской поэзии и писал письма, которые, являясь исследованиями по отдельным вопросам античности, имели недоступную нашему разумению, но для этого лишенного учебников времени очень понятную ценность.
Чрезвычайно схожим образом обстоит дело с Боккаччо: на протяжении 200 лет слава его гремела по всей Европе в связи с его мифографическими, географическими и биографическими компилятивными работами на латинском языке, еще до того, как по сю сторону Альп стало известно о его «Декамероне» хоть сколько-нибудь поподробнее. В одном из этих сочинений, «De genealogia Deorum»{275}, в книгах 14-й и 15-й, содержится достойное нашего внимания дополнение, в котором Боккаччо рассматривает вопрос относительно положения,
