Костя, он умер, правда, я не обманываю тебя. Да и зачем мне это?
Она подошла близко-близко, ее лицо было искажено слезами, нос покраснел, большие черные глаза блестели, по щекам текли слезы. Она смотрела на него, судорожно убирая за ухо волосы, которые все падали обратно на лицо и липли от слез к скулам. А потом притянула Грениха к себе, обняла, словно ребенка, положила ладонь на затылок, заставив уткнуться носом в ее висок.
– Я-то, дурочка, решила, ты опять ради гипнотерапии это затеял, и меня позвал, чтобы вытащить из бездны отчаяния. И сидела там только потому, что думала, будто за ширмой ты и твои ассистенты. А потом даже появился один, который совсем был на тебя похож, и волосы эти всклокоченные, и манера держать себя, и спину в кресле он наклонял, упираясь локтями в колени, ну точно как ты.
– Значит, мне не показалось, что меня копируют. Все это плохо кончится. Речи, что там транслировались, – они уже преступление.
Грених зажмурился, силясь собраться с мыслями, и отодвинул от себя Риту, снял ее руки с шеи, сделал два бесцельных шага вправо, влево, подошел к столу, взял в руки темно-коричный переплет «Демонстрация устройства памяти под гипнозом».
План в голове стал собираться стройной цепочкой. Во-первых, подобраться к Шкловскому и выяснить, что он за человек и почему его квартиру выбрали для расправ. Внятного объяснения этому никто до сих пор не предоставил. Ни Мезенцев, ни Брауде, который лично его допрашивал в присутствии Грениха. Шкловский ни разу не дал повода сомневаться в его непричастности. Во-вторых, зайти в архив, найти дела Куколева и Тимохина, узнать, задокументированы ли их побеги. В-третьих, выяснить, кто вырвал страницы из подшивки. Кажется, Майка упоминала какую-то фамилию, которую вытянула из управдома. Нужно найти этого человека, прижать к стене и заставить сознаться, куда делся остальной трактат. В-четвертых, выведать, кто проводил операции над заключенными.
И если Куколева тайно прооперировали, а потом подсунули в квартиру в Трехпрудном, то это могло случиться и с участием судебных работников. Тогда становится понятным, почему Мезенцев, такой дотошный прежде следователь, с прохладцей относится к линчеванным в квартире Шкловского. Вовсе не потому, что боится навредить народному герою, не потому, что преступления невидимки стали толчком к тому, чтобы перекрыть в конце концов кислород тем, кто сколачивает богатство из воздуха. Может, он сам это и организовал! Ведь это он вел дело о недостачах Сахарпромтреста.
Грених не читал газет, не вникал в суть происходящих реформ, сменяющих одна другую так быстро, что было сложно уследить за социальной обстановкой в такой большой теперь стране, но даже он заметил лавину негодования, что была запущена убийствами в той злосчастной квартире. Газеты и журналы выплевывали одну обличительную статью за другой, всюду только и было разговоров, что давно пора обратить внимание на ворюг из многочисленных синдикатов, кредитных обществ и трестов, фирм и фирмочек, которые как мыльные пузыри появлялись и тут же лопались.
Если бы убийства не провели столь затейливо, если бы тела не были замурованы так эффектно в черной пене, если бы в деле не фигурировал гипнотизер, никто бы не обратил внимания. И убийства жуликов остались бы в череде прочих преступлений безликими протоколами, пылящимися в архиве.
Но некто очень умный придумал заковыристую схему, чтобы привлечь толпу к правонарушениям, что породила новая экономическая политика.
Центральная комиссия, конечно же, могла просто начать чистки и не объяснять своих позиций, как это было всегда.
Впрочем, какими-то тремя или четырьмя годами ранее у чисток было довольно ясное и прозрачное объяснение – преступление против революции.
Но революция была позади, жизнь двигалась вперед, по Москве гоняли такси – новенькие «Рено KJ», ездили трамваи, работали магазины, на полках появлялись товары из Европы и Америки, действовали многочисленные аукционы, люди скупали богатую, прежде конфискованную мебель, картины, посуду, порой возили из-за границы автомобили, уплотнение как-то плавно остановило движение своих маховиков и шестеренок. Вон Шкловский почему-то жил один. Спрашивается, почему? Богатые частники, успевшие пристроиться к новой системе подоходных налогов через взяточничество, скупали не только квартиры целиком, но и этажи, скоро дойдет до того, что особняки и доходные дома начнут возвращаться в руки старых хозяев или уже новых нэпманов.
Промышленность растащили по трестам, а те, отчасти перешедшие на хозрасчет, чихать хотели на все приказы и циркуляры ВСНХ[11]. Частника, или, как его еще называли – контрагента, не считали трудовым элементом, он не имел избирательных прав, советское общество пыталось его отторгнуть, как болезнь, на него рисовали карикатуры, высмеивали в фельетонах. Но тресты местного значения, управляющие тысячами фабрик, заводов, рудников, артелей, жили за счет их деятельности. Председатели трестов, синдикатов и акционерных обществ заседали в промбюро, отраслевых директоратах, экосо[12] и тихо клали себе в карманы миллионы рублей, исправно раз в два года толкая молодое государство в пропасть кризиса. Им предписывалось брать на «баланс» школы, университеты, библиотеки, а деньги шли на содержание дач, путевки в санатории, автомобили, квартиры, домработниц, любовниц…
Частники, просачиваясь в местные комитеты, толкали своих кандидатов в горсоветы, объединялись в корпоративные организации. К ним тянулись и те, кто хотел красивой, богатой жизни, но не мог ее обеспечить честным, рабочим порядком, такие шли в грабители, налетчики, проститутки.
И какие бы Наркомфин ни предлагал комбинации отношений государства с экономикой, коррупция все изворачивалась и делала по-своему.
Едва поставленный на рельсы коммунистический строй медленно покрывался ржавчиной и плесенью. Порчи вдруг стало много, она грозила стать силой и властью, нужно было быстро и безболезненно ее уничтожить.
Быстро – это не вопрос. Волна чисток избавит плод от порчи.
Безболезненно – вот нынче трудность, ведь люди после революции перестали голодать, а значит, не столь послушны, как в 18-м. Тогда изможденный народ, голодный, истерзанный войной и произволом, готов был пойти за любым, кто сулил хоть какое-то подобие порядка. Были времена, когда и анархиста Махно, и антисемита Петлюру люди терпели, не приди вовремя Красная Армия.
И тут кому-то пришла идея искусственно усилить недовольство против новой экономической политики. Нужно лишь дождаться, когда толпа начнет не просто проявлять неприязненность, а громко и уверенно вторить лозунгам: «Вернуть коммунизм!», «Долой нэп!» и будет окончательно готова одобрить расправу, все – можно приступать к чисткам.
Вот к чему были эти убийства под черной пеной, вот к чему появление якобы народного героя. За его таинственной фигурой в плаще и шляпе стояла головастая команда, не понаслышке знающая, что такое манипуляции обществом и массовый гипноз.
«Меня хотят подставить, –
