начался за несколько лет до землетрясения[392]. Конечно, оно способствовало религиозным настроениям, однако они попали на благодатную почву, поскольку влияние ислама на жизнь общества уже находилось на подъеме[393].
Заключение
Уже в 1967 году в «Правде Востока» стали появляться публикации, посвященные прощанию с рабочими из братских республик. К лету 1967 года работы в Ташкенте завершили бригады из Киргизской и Литовской ССР; рабочие же из РСФСР и Украины остались в Узбекистане на ноябрьские торжества, приуроченные к пятидесятилетию революции[394]. Вскоре после праздничных мероприятий и эти бригады отбыли домой, оставив горожан обживаться в новом Ташкенте. Они оставляли за собой город с высотными зданиями, широкими улицами, залитыми солнцем пригородами и готовой веткой метрополитена; Ташкент стал абсолютно иным.
Правительство Брежнева подошло к возрождению Ташкента в русле текущей политики и более или менее в этом преуспело, сумев сохранить в городе закон и порядок. Подъемные краны, бульдозеры, стройотряды и встречи поездов – все это было созвучно коммунистическому ритму. Вся реконструкция города задумывалась как торжество советских ценностей. Советскому государству удалось в рекордные сроки переселить тысячи людей в новое жилье, пусть даже качество оного порой вызывало некоторые подозрения. Также была проведена масштабная эвакуация граждан за тысячи километров, хотя и ценой, которую многие республики не желали платить. Очевидная ограниченность в ресурсах препятствовала полной ликвидации последствий землетрясения, но даже когда проекты были успешны, результаты их все же оказывались неоднозначными. Новый советский город должен был возвещать о советских ценностях, но как производственные материалы, так и архитектурные идеи для его постройки оказались западными. Торжественное открытие города-спутника Сергели с бесконечными фоторепортажами только усилило параллели с западным градостроительством. Казалось, что землетрясение словно приглашает к сносу старого города бульдозерами, однако, несмотря на все разрушения, жизнь его продолжилась – по крайней мере, до распада Советского Союза. Ташкент преобразился в согласии с партийными чаяниями, но не полностью: как ни хотелось бы правительству, чтоб стрелки часов сдвинулись с 5:23 утра, землетрясение разверзло историю на «до» и «после».
Студенческие отряды заявляли о своих достижениях, хотя их члены мало интересовались идеологической подготовкой или не интересовались вовсе, предпочитая разгуливать по городу, а порой даже совершая мелкие преступления. Рабочие постоянно приезжали и уезжали, в соответствии с собственными или же государственными потребностями; учитывая подобную интенсивность ротации, можно с уверенностью утверждать, что редкий рабочий пробыл в Ташкенте от начала и до конца. Архитекторы поддержали идею построить новый город, но явного консенсуса так и не достигли. Многие выразили обеспокоенность по поводу бульдозеров, сносивших целые кварталы, и, пользуясь случаем, предлагали альтернативные проекты восстановления города. Таким образом, авторитарное государство сосуществовало с людьми, преследовавшими собственные цели и мечты.
Для понимания советской реакции на ташкентское землетрясение требуется нечто большее, нежели простая констатация существования разрыва между коммунистическими фантазиями и городскими реалиями; следует также принять в расчет постепенный прогресс от Ашхабада (где реакция сталинского правительства была совершенно иной, гораздо менее вовлеченной в процесс) до Ташкента. В официальных документах о последнем про Ашхабад если и вспоминали, то редко и вскользь. Вскоре после ташкентского землетрясения Л. В. Карелин опубликовал роман об ашхабадском, что было, впрочем, единичным исключением, а не правилом. Казалось, авторитарное государство отказывается признавать, что умеет учиться на собственных ошибках, в связи с чем оно пыталось контролировать память, стараясь превратить землетрясение в нечто полезное для социалистических потребностей. А это в брежневскую эпоху означало предать Ашхабад забвению, делая все возможное для увековечения восстановления Ташкента.
Благодаря землетрясению вышли на первый план как радикальные вызовы, заключенные в самом геологическом феномене, так и социальные параметры советской жизни. Землетрясение в Ташкенте было, безусловно, наиболее разрушительным бедствием шестидесятых годов, однако и другие трагедии – естественного или рукотворного происхождения – также создавали ниши для альтернативного поведения. Когда в 1972 году разбился автобус с рабочими, для обсуждения этого инцидента собралось пятьсот человек. Трагическая гибель участника стройотряда за рулем упавшего в овраг трактора выявила приоритеты студентов, использовавших казенную технику для собственного развлечения. Но поскольку подобные несчастные случаи не служили идеологическим целям, о них редко упоминали в новостных сводках.
Землетрясение в Ташкенте было не первым и далеко не последним стихийным бедствием в советской истории, и тем не менее руководство страны решило претворить случившееся в нечто колоссальное; ни одной другой природной катастрофе не уделялось общественно-политического внимания, сравнимого с Ташкентом. Когда в 1975 году мощный шторм обрушился на Одессу, местные газеты написали об этом лишь спустя пять дней, когда опасность уже миновала и жители приступили к восстановлению повреждений. В служебных записках местные чиновники то и дело выражали озабоченность по поводу зависимости города от внешних источников электроэнергии, негодуя на отсутствие в Одессе собственной атомной электростанции[395]. В начале восьмидесятых Ташкент и его окрестности дважды содрогнулись от мощных подземных толчков[396]: рушились дома, людей массово эвакуировали, но эти бедствия в прессе особо не освещались. В социальном контексте начала восьмидесятых иные насущные вопросы затмевали любые подобные события, так что не было особого смысла вновь поднимать Ташкент на щит.
Как ни странно, о Ташкенте вновь вспомнили в печати на страницах отраслевой «Трибуны энергетика»: в октябре 1988 года там вышла статья под заголовком «Это 26 апреля», в которой приводилась беседа сотрудницы издания с бывшим ташкентским студентом, пережившим землетрясение в 1966 году, а с 1985 года ставшим директором строительного комбината в Припяти. «Не знаю, верите ли вы в мистику»[397], – начинает журналистка свое повествование о герое. Может, и впрямь между Ташкентом и Чернобылем протянулась некая мистическая нить? А может, дело в том, что все та же коммунистическая партия, опиравшаяся на твердую московскую почву, применяла все те же методы и для новой трагедии?
Интерлюдия. Изображение советских катастроф в 1945–1986 годах
В предыдущих главах периодически делались отсылки к документальным и художественным кинолентам, дабы в более широком контексте проиллюстрировать значение той или иной трагедии. Но несмотря на всю важность подобных отсылок, они все же оставались единичными примерами, лишь вклинивающимися в анализ, основанный главным образом на текстуальных источниках. Теперь же настало время для своего рода интерлюдии, в которой текст уступает свое главенствующее положение: мы обратимся к уже известной эмпирической и исторической области, но сугубо в свете доступных визуальных свидетельств. Советская историография, как говорилось во Введении, была одержима языком в ущерб визуальным образам[398]. Подобный «лингвистический поворот» имел целью преодолеть наивный эмпиризм, основанный сугубо на чувственных данных, но теперь настало время рассмотреть
