В новой квартире Полина станет аккуратной, Альберта сможет спокойно играть свои гаммы. В новой квартире у Долорес будет наконец достаточно стенных шкафов, и она нам обещает, что сумеет «навести порядок». Животных мы будем воспитывать, а некоторых вообще отдадим. Все вещи мы подвергнем тщательному отбору. Я отвечу на залежавшиеся письма и больше не буду терять рукописи. У Даниэля будет отдельная комната, где он сможет спокойно, не мешая нам, принимать своих друзей. Венсану мы купим новый письменный стол, и он станет сажать меньше клякс на одежду и тетради. К нам в гости будут приходить нормальные люди. Которые не станут селиться у нас навеки или играть на каком-нибудь инструменте. У нас будут две ванные комнаты.
— Наконец-то у меня будет свой угол, и у вас тоже, — ласково говорит мне Долорес. — Будем жить как люди.
В ожидании этого она покупает в кредит телевизор и сиреневый бархатный халат.
— Заведу себе только серьезных друзей и у себя принимать их не буду.
В новой квартире Жаку больше не придется рисовать по ночам, в пижаме, у изножья кровати, при свете уличного фонаря. Я куплю новую хорошую посуду и сохраню ее целой и невредимой. На окна мы повесим занавески, возле умывальников — вешалки для полотенец, и я наведу порядок среди книг. Я приглашу к нам разных «полезных знакомых», которых как-то не решалась звать на наши бурные трапезы, когда мы жили у Пантеона. У нас будет целая куча корзин для белья, и мы перестанем по рассеянности надевать испачканные краской брюки или неподшитые юбки. Мы…
— А ты не обратила внимания, — замечает как-то Жак, когда я размечталась об этом вслух, — мы ведь уже давно живем в новой квартире.
Ну что ж, пока мы еще можем говорить не очень близким знакомым: «Извините, мы только что переехали». Мы говорим это уже два года. Думаю, полгода еще протянем. Потом станет сложнее.
Шумовка
Долорес хватает шумовку, она почти потеряла свою изогнутую форму, с которой появилась на свет, дабы выполнять свое предназначение — снимать с супа пену; в маленьком ящике, в котором держит ее Долорес, она оказалась совершенно сплющенной. Долорес хлопает по шумовке — раз! — шумовка принимает нужную форму. Долорес снимает пену. Снова хлопает по шумовке — два! — и распрямляет ее, чтобы убрать обратно в ящик. Через дюжину таких «раз-два!» шумовка ломается. Приходится покупать новую.
— С ума сойти, до чего же они хлипкие, — жалуется Долорес. — Правда, если бы они были покрепче, я не смогла бы засунуть их в ящик.
Полина, которая перебила у нас все стаканы, Полина, которая не способна выпить чай или компот, не разлив половину, Полина, покрытая ранами и шишками, клеем, чернилами и красками, Полина, которая за едой устраивает вокруг себя свинарник, которая бежит, кричит, спотыкается, вопит, поет, смеется и плачет одновременно, и трудно сказать, чем ее безумный хохот отличается от рыданий, — наша Полина была удостоена мальчишками нового прозвища «По-По Катастрофа». Она в восторге.
— Если я стану певицей, — объявляет она, — это будет мой псевдоним.
Молодые люди
Почему бы Даниэлю не одолжить или даже не подарить свои свитера, брюки, пластинки, книги каким-нибудь малознакомым друзьям друзей, которым они именно сейчас зачем-то понадобились? Почему бы Даниэлю не лечь на пол, на ковер, уступив свою кровать товарищу, попавшему «в беду»? Почему бы комнате Даниэля не послужить еще и ночлежкой, салоном, столовой, дискотекой для прохожих разных возрастов и цветов кожи? Почему бы ему не открыть холодильник перед тем, кто оказался у него в полночь и проголодался? «Алкал Я, и вы дали Мне есть, был наг, и вы одели Меня».
— У них так принято, — объясняет мне одна дама, у которой сын — ровесник Даниэля. — И все-таки не очень приятно, когда покупаешь сыну свитер из верблюжьей шерсти, а через два дня на нем уже линялая американская телогрейка!
Но «душа не больше ли пищи, и тело одежды»? И разве свитер из верблюжьей шерсти — самое лучшее, что мы можем дать нашим детям? Порой от всего этого у меня голова идет кругом. Может, это мы нарушаем заповеди? Может, мы зря волнуемся за Даниэля и ему подобных и нам самим впору брать с них пример? «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них».
Как-то днем, поджидая приятеля в маленьком кафе на улице Бюси, я размышляю обо всем этом. В кафе сидит компания молодых людей, многие из них босые, другие увешаны стеклянными бусами, на них линялые джинсы, рубашки в цветочек и экзотические туники. Не стесняясь в выражениях, эти молодые люди обсуждают священника из церкви Сен-Северен, которого они видели в ресторане, когда тот «набивал себе брюхо».
