И, подумав так, Алена с игривой улыбкойкоснулась пальцев Фрица и пожелала узнать, как называются они, после чегообогатила свою память словом Finger, но секрет сей Фриц поведал ей, столь жеигриво перебрав ее пальцы.
Затем они похлопали друг друга по плечам,которые по-немецки звались Schulter, по коленам (Knie), по бокам (Huften), ивсе резвее, все веселее… Это очень напоминало игру в пятнашки или в горелки, иАлене захотелось закричать: «Горишь, горишь!» – когда при последнем похлопыванииФриц задел ее грудь и дико покраснел.
Книжка уже валялась на столе, но Фриц незамечал беспорядка. Взгляд его блуждал по груди Алены, а руки он спрятал заспиной, как бы пытаясь держать их в узде. Право слово, все выходило куда легче,чем она думала!
«Кажется, пора!» – подумала Алена. Ей оченьхотелось перевести дух, прежде чем перейти к решительным действиям, однакоглубокие вдохи до времени ей были заказаны, поэтому она перешла в решительноенаступление не переводя духа, в полном смысле этого слова.
Она осторожно положила ладонь на грудь Фрица,словно невзначай ущемив между пальцами сосок, и тихо спросила, не откажется лигосподин Фриц назвать ей и эту часть тела.
Фриц перевел дух за двоих и уточнил,интересуется ли Ленхен названием груди вообще (теперешнее его касание никакнельзя было назвать легким!), или конкретно соска (до этой части тела ондобрался, изящно запустив палец Алене в декольте). Пришлось сознаться, что ееинтересуют оба названия, и если первое – Brust – выговорилось Фрицем вполнелегко, то на втором – Sang – голос его вдруг задрожал. Впрочем, вслед заголосом задрожал и он сам, когда Алена обвела ноготком его губы… Она не успелани задать сакраментальный вопрос, ни получить исчерпывающий ответ, мол, губы –это Lippe, потому что Фриц предпочел прервать поток анатомических исследованийпоцелуем.
* * *
«А как по-немецки язык?» – успела подуматьАлена, прежде чем вспомнила, что ей должно быть противно.
Как ни странно, противно не было. Однако идыханье не перехватывало, и жар не разгорался в чреслах, и голову незаволакивал туман – как тогда, в лесу… Ей не было противно, ей не былосладостно, ей было просто никак. «Терпеть можно!» – решила она и попыталасьответить на поцелуй, представив себе, что рядом с нею лесной лиходей. Обманудался – губы Фрица разгорелись, а руки все смелее начали оглаживать станАлены. Она даже испугалась, что главное орудие даст залп (сиречь лопнетпоясок), еще когда не будет завершена артподготовка. Поэтому она выждалаокончания поцелуя и, отпрянув от Фрица, попросила позволения задать ему ещеодин, «самый последний», вопрос.
– Последний? – тяжело дыша, спросилФриц. – А потом что?
– Потом – воля ваша, майн герр! –нежно усмехнулась Алена.
– Ну, говори! – решительно глянул нанее Фриц, и неутомимая ученица, торопливо перелистав полузабытую книжку,выставила на свет божий слово Glied.
Hесколько мгновений Фриц вовсе не дышал, апотом взял Аленину руку и потянул ее куда-то вниз.
– Ой, что вы?! – ужаснулась она такискренне, что Фриц незамедлительно отпустил ее.
– Что с вами, Ленхен? Я только хотелпоказать вам Glied, ибо я не знаю этого слова по-русски. Glied – это частьтела, которой кавалер доставляет приятность и удовольствие своей даме.Понимаете?
– Нет… нет, не понимаю, –пролепетала Алена. – При… приятность, говорите вы?
– О да, русские боятся удовольствия,которое они получают от тела! – изрек Фриц, и руки его весьмачувствительно сжали талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Ненадо бояться, meine Taube!
– Я и не боюсь! – жарко выдохнулаАлена. – Тело в тело – любезное дело!
Как всегда, минуло несколько мгновений, преждечем до Фрица дошло. Обыденной русской речью он владел достаточно бойко, а вот споговорками дело еще обстояло худо. Он даже брови свел, напряженно вникая взаковыристые, а внешне столь простые словечки, но вдруг лицо его просветлело.Слава те, уразумел!
Фриц не замедлил доказать свое полное согласиес народной мудростью, властно привлекая к себе податливое женское тело иприжимаясь к толще юбок своими бедрами, которые по-немецки тоже называютсяHuften, как и бока. Бока, бедра – какая разница, ежели даже сквозь юбки Аленаощутила преизрядное затвердение – и подумала, что Катюшка поздно вылила за окнобухарскую мочу. Дело-то сладилось! Ай да… ну… держись теперь, Ленхен!
– Ленхен, о, meine Lieber! –выдохнул Фриц.
«Майне либер» же вовсе перестала дышать.Настало время? Или еще не настало? И промедлить – все проиграть, и поспешитьизлишне – тоже худо. Может, Фриц ни о чем таком и не помышляет. Может, все егонамерение – лишь пошалить, пообжиматься с легконравной наперсницей своейметрессы, которая – наперсница, понятное дело! – бросала-бросала на негоигривые взгляды, а нынче вовсе разошлась. Ну а коли дама зовет поиграть, с чегокавалеру целку из себя строить? Но не спохватится ли он в последнюю минуту, вотв чем вопрос? Не задумается ли: к чести сие? Или к бесчестию? Об этой самойпресловутой чести немецкого барона и рыцаря Алена с Катюшкой стольконаслушались, что просто уши вяли, стоило Фрицу завести свою любимую песню ославном роде фон Принцев и особенно об основателе сего рода, достославном Гугофон Принце, который из-за неудобьсказуемого имени своего чудился подругамчванливым, длинноносым и гугнивым.
Но пока что, похоже, Алена сама слишкомзадумалась, потому что руки Фрица вновь поползли по тонкому стану, обтянутомузеленым шелком, к розовым выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья, иначали умело оглаживать и потискивать их, уже всерьез добираясь до коралловыхсосков, внезапно встопорщившихся и сделавшихся похожими на две ягодки –красненькие, до времени вызревшие ягодки посреди двух белопенных, цветущихкалиновых гроздей!
– Meine Beereling, – так ивысказался Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочкууха. – О, meine Beereling! Я так тебя хотеть!
Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалосьдать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена, а от всейдуши, вернее, от всего тела жаждет полюбоплотствовать с пригожим немцем, укоторого столь крепкие руки, и такой настойчивый язык, и опытные губы, и, чтовсемеро важнее всего перечисленного, столь ощутимый бугор на том месте, коепрежде было так скромно и гладко облегаемо шелковыми портками, по-модномуназываемыми кюлотами, словно бы отродясь там не было ничего мужского, вразопасного и сладкого для женского естества. Откуда что взялось?! Вот уж воистину– кроме смерти, от всего вылечишься!
