их давала, шепча слова любви, даря мне неземное наслаждения, лаская и требуя этой ласки от меня. Стоило нам только замереть, после очередной сладострастной волны, как она начинала целовать меня, целовать всего, шепча: «мой, только мой…» и на меня вновь начинала накатывать очередная волна, грозя затопить с головой и… топила. И я целовал её всю — губы, глаза, лицо, шею, плечи и грудь. Живот и её бедра. Её ноги. Только одно прикосновение к её нежной, бархатистой коже, заставляло терять остатки разума. И с каждым её стоном, видя, как она выгибается, вздрагивая, волна только нарастала.
Открыл глаза, посмотрел на свои ладони лежавшие на руле. Они подрагивали. Они ещё хранили и помнили теплоту её тела. На моих губах ещё ощущался её вкус. Я усмехнулся сам себе. Только теперь я понял покойного дружка Гвоздя, когда он сказал, что у Антона снесло башню из-за Виты. Что он ни о чем уже не думал, как о своей женщине и о деньгах для неё. Да, из-за неё можно сойти с ума. Опять прикрыл глаза. И я сошел с ума. И у меня снесло башню. Я нарушил целую кучу своих же правил. Но я ни о чём не жалел. Как то слышал такую фразу: «Увидеть Париж и умереть». Точно так же можно сказать: «Познать Виталину и умереть». Да! Только за одну эту ночь, я готов был отдать всё!
Но Вита подарила мне не только себя, не только то, что я испытал с ней в эту ночь, хотя раньше я ничего подобного не испытывал ни с одной женщиной. Но она подарила мне ещё одно чувство. Она и Иосиф. Я впервые осознал, ощутил теплоту, которую дарит семья. Я ощутил себя частью семьи. Пусть семьи иллюзорной, но всё же. Мне очень хотелось верить, что это не иллюзия, а по настоящему. Что меня ждут, что я кому-то нужен. Что обо мне помнят. Что во мне нуждаются. Это было странное чувство. Ранее мне абсолютно неизвестное. Я ни кого никогда не любил. У меня не было близких людей — родственников, друзей. Хотя нет, один раз любил. Правда, это был не человек. Это был котёнок. Маленький, серый, пушистый котёнок, которого я нашел на заднем дворе нашего детского дома. Мне было одиннадцать лет. Я к нему привязался. Он был моим единственным другом. Я прятал его ото всех. Тайком таскал ему еду, хотя сам питался не очень. Работники детдома воровали продукты из столовой, кормя нас пшенкой, сечкой, макаронами и жидкими на воде супами с кислой капустой. Всё верно, им нужно было кормить своих детей. Кормить хорошо. Ведь свои дети, это свои дети. А мы, всего лишь отбросы, даже не дети в полном смысле этого слова, раз от нас отказались даже наши родители. Я любил этот маленький живой комочек. И потом горько плакал, когда его убили двое из старшей группы, выследив меня. В тот день, я плакал в последний раз в своей жизни. Я тогда получил своей первый жесткий урок — никогда ни кого не люби, не привязывайся ни к кому, так как боль от их потерь намного хуже и сильнее простой физической боли. И всю свою жизнь, сколько я прожил, я на самом деле никого не любил. У меня никогда ни кого не было. И не любя, я никого не ненавидел. Относился к окружающим равнодушно. Как будто вокруг меня были не люди, а слайды или манекены. Я даже своих врагов не ненавидел. Я просто был к ним равнодушен. Как и к своим жертвам. Ликвидировал и забыл. Тем двоим, я отомстил. Я сумел выждать время и совершил расправу тогда, когда они меньше всего её ожидали. Я научился ждать. Ждать и догонять. Я забил их куском ржавой арматуры. Ломал им руки, ноги, разбил головы. Они кричали от боли и просили пощады. Но меня их мольбы не трогали совсем. Ценность человеческой жизни для меня опустилась ниже уровня плинтуса тогда, когда я увидел растерзанный трупик своего маленького и беззащитного друга. Одного в больнице сумели откачать, он остался жить, но стал инвалидом, который с трудом передвигался. А второй умер ещё по дороге, в машине «Скорой медицинской помощи». Его не довезли. Это был первый убитый мною человек. Меня не отправили в тюрьму, так как мне не было ещё четырнадцати лет и я был неподсуден. Но, меня определили в спецшколу, где содержались малолетние преступники, по тем или иным причинам так же не попавших под суд, за совершённые преступления. Вроде бы это была не тюрьма, не зона. Но решетки на окнах, жесткий распорядок дня, суровые воспитатели. А дети… это больше были маленькие волчата, зверёныши, только и жаждующие вырваться на свободу. Знакомая среда. Я уже стал зверёнышем и не боялся. Да, я не раз захлебывался кровью, доказывая, что со мной лучше не связываться. Они жили так называемыми «семьями». Все так жили, за исключением изгоев и опущенных. И был ещё я, который стоял особняком. Мне тогда один из авторитетных пацанов сказал: «Ты один на льдинке. С одной стороны это хорошо, тебя не сдадут и не подставят свои. Но с другой стороны, тебе неоткуда ждать помощи и за тебя никто не впишется». Я тогда только рассмеялся: «Это хорошо, что за меня никто не впишется, за то и мне ни за кого, ни куда вписываться не нужно».
Мне судьбой было уготовлено сгинуть, где-нибудь в тюрьме, на зоне или в какой-нибудь драке, получив нож под ребро. Ничего хорошего в будущем зверёныша, выросшего в волка не ждало. Но судьба сделала крутой поворот, когда мне исполнилось восемнадцать. Я, спустя два дня после своего Дня рождения, которое никак не отмечал, оказался в отделе милиции, жестоко избив одного мажора. Тогда следователь предложил мне выбор — пойти по этапу или уйти служить в армию. В тюрьму я не хотел. Слишком хорошо помнил спецшколу для маленьких засранцев. Согласился пойти в армию. Сначала попал в учебку, потом Кавказ, потом предложение остаться на контракт. Потом другая учебка и после третья, закрытая, где из нас готовили ликвидаторов. Много чему учили. Хорошо учили. Там практически все были такие как я — одни на льдинке. Потом работа на контору. А потом, я умер, для всех и для конторы в том числе.
Открыл глаза. Руки уже не подрагивали. Наступило спокойствие как в космосе. Теперь я уже не один на льдинке. Мне есть,
