первый свой товарняк, когда у меня кончились деньги из матушкиной копилки. Помню, бродил по станции: искал, чем бы поживиться, думал, как же мне теперь искать Каза, и столкнулся с ребятами моего возраста, которые давно уже путешествовали, прицепившись к поездам. В те времена их таких были тысячи: они ездили на вагонах вместе с бездомными и бродяжками. В ушах у меня и по сей день звучат рассуждения одного из них: «Да ну, дружище, это ж и есть свобода! Коровы с мотыгами — для недотеп!» И я решил уехать с ними. Тогда-то мне, мальчишке с фермы, казалось, что это и впрямь подлинная свобода.
Между тем мы так близко подобрались к цирку, что, как ни пытался я не вслушиваться в зловещий шум, исходивший от него, — звериные рев и визги, людские крики, щелканье плети, — все было тщетно.
— Прибавь газу! — потребовал Старик.
Я повиновался, но тут навстречу мне выскочила машина пузатого полицейского. Он сделал нам знак остановиться.
Я свернул на обочину, опасаясь, как бы Старик не вышел из себя. Мы затормозили прямо напротив источника жуткого гвалта, от которого кровь так и стыла в жилах. Вагончики со слонами теперь стояли от нас буквально в паре шагов.
Полицейский подъехал поближе и крикнул:
— Вы шлюшку не видели? Она обратно не покатила?
Мы только головами покачали.
— Уж на этот раз не вздумайте уезжать! Оставайтесь здесь! — велел он и, развернув машину, укатил.
На этот раз мы не стали перечить. Стоны, крики и щелканье кнутов становилось все громче, жестче, беспощаднее. Мы с ужасом слушали все эти страшные звуки, пока Старик окончательно не потерял самообладание.
— Ты только погляди, как эти сукины дети со слонами обращаются!
Я не хотел смотреть. Видит бог, не хотел. И все же взглянул, а потом уже не смог отвести взгляд. Слонов, трубящих громко и отчаянно, загоняли в вагончики для скота какими-то заостренными шестами.
— Знаешь, как циркачи зовут этих диковинных красавцев? Резиновыми коровами! — с отвращением произнес Старик. — А видишь палки, которыми они тычут в «коров»? Они зовутся «бычьими крюками», и на концах у них зазубренные шипы по три дюйма длиной! На теле слона есть уязвимые точки: если в них ткнуть таким вот шипом, животные испытывают страшнейшую боль, а в дешевых шапито, вроде этого, всегда находятся недоумки, которым нравится по этим самым точкам бить. — Он понизил голос, и от его тона мне сделалось не по себе. — И уже даже начинаешь жалеть, что слоны вовсе не львы — те бы в один момент этих мерзавцев разорвали б и разметали… И у тебя самого начинает болеть за них сердце, точно это его крюками дерут… А самое страшное, что ничего поделать нельзя: только смотреть, как эти подонки, эти ничтожества орудуют крюками в свое удовольствие… Остается лишь ждать, что однажды найдется такой человек, которому хватит храбрости воткнуть этот самый гарпун в их несчастные подлые задницы!
Но не успел я толком обдумать его слова, как Старик добавил:
— Ну уж нет, господа, помилуйте. В таком сомнительном цирке наверняка найдется кто-то, кто захочет прибрать к рукам пару жирафов. К черту полицейского, поехали отсюда скорее!
В эту минуту меня, дурачка недалекого, осенило: я понял, откуда Старик это все знает. Он сам работал в цирке, может, даже сбежал ради этого из дома, когда был пацаненком. Пока мы на полной скорости неслись от сортировочной станции, я успел так укрепиться в этом предположении, что едва не спросил его в лоб. Но он, глядя на слонов, все крутил в голове мысли, которых мне слышать не хотелось, как не хотелось узнавать от него другие подробности цирковой жизни: мне хватало и того, что я сам чувствую после всех этих кошмаров, разговоров о больном сердце, известий о сбежавших женах. Все эти мысли так меня доконали, что, когда я заметил горстку бродяжек, бегущих за товарняком, который медленно набирал скорость, я даже пожалел, что не могу вместе с ними запрыгнуть на него и укатить далеко-далеко.
Дружище, это ж и есть свобода!
Пока я наблюдал за поездом, один из оборванцев — с кастрюлей на спине — споткнулся о рельсы и отскочил в сторону, чтобы его не сшибло. И я увидел его лицо. Это было лицо всех бездомных: обветренное, рябое, скорбное… Точно такое же было у парня, которого сбросили с крыши, чтобы только разжиться его обувкой.
Я так глубоко ушел в эти воспоминания, что едва не слетел с дороги, а когда резко нажал на тормоза, жирафов в вагончике тряхнуло, а Старик ударился о приборную панель даже сильнее, чем в Вашингтоне. Я испугался, что за такое он сожрет меня с потрохами, но он только вскрикнул — все еще во власти тяжких цирковых дум.
Только через пять миль ко мне вернулось самообладание, а еще через пять я наконец отогнал от себя призрачное лицо того оборванца. К тому моменту мы уже оставили Чаттанугу далеко позади, и нас снова окружили фермерские угодья. По пути стали встречаться плакаты, на которых расхваливали варенье и джемы, сорго и сидр, «Ар-Си Колу»[20] и пиво из Джексонвиля.
С моей стороны вдоль шоссе тянулась железная дорога — от нас ее отделяла только узкая сосновая рощица. Милю за милей Старик напряженно всматривался в деревья — и я жалел, что понимаю почему. Послышался шум приближающегося поезда, и на путях показался скорый грузовой состав, несущийся навстречу нам. Стук колес был до того громким, что оба жирафа высунулись в окошки на одной стороне вагончика, и так резко, что прицеп оторвался от земли. Я наклонился в противоположную сторону, будто это могло помешать тяжелому тягачу улететь прямиком в деревья. Старик тоже метнулся ко мне, и только тогда я заметил, что он что-то кричит мне сквозь шум и жестами требует остановить машину. Я ударил по тормозам, и нас вынесло на обочину.
Пока поезд несся мимо. Старик, взяв мешок, подаренный отцом негритянского семейства, подошел к окошкам на стороне, дальней от поезда, и стал по одному просовывать в них луковицы. Он постарался сделать так, чтобы жирафы всунули головы в вагончик, и это ему удалось. Хотя мы теперь знали, что этим зверям никакие задвижки не помеха, он все равно запер окна. Когда длинный поезд уехал, мы со Стариком еще долго сидели в кабине, не желая трогаться с места, пока стук колес не затихнет вдали.
— Долго нам еще вдоль рельсов-то ехать? — спросил я, поднабравшись смелости.
— Весь день, — коротко ответил
