— «шпион», и ещё реже — просто «вор».
Перекличка закончена. Начался традиционный, изумительно похожий во всех тюрьмах один на другой, как близнецы, обыск. Все металлические предметы — миски, кружки, ложки, бритвы, находящиеся в домашних вещах заключённых и хранящиеся со дня прибытия в Соловки на складах, — отобраны. На часы, кольца, деньги выданы официальные расписки.
Наконец, и обыск остался позади. У каждого в руках вещи. У одних — чемоданы, у других — рюкзаки, а у большинства — мешки и рубахи, с завязанными рукавами и воротом, набитые немудрёными вещами, ещё пахнущие домашними запахами, несмотря на покрывающую их плесень.
Построили по четыре, раскрыли двойные железные ворота, и по ярко освещённому коридору из двух рядов конвоиров погнали четвёрку за четвёркой. Перед командой «марш», нам объявили традиционную «молитву»: «шаг вправо, шаг влево — конвой стреляет без предупреждения», а конвою: «при попытке к бегству — стрелять по врагам народа без команды».
Затем уж «Марш! Подтянись! Не отставай! Быстро вперёд!»
Почти бегом — до пристани, у которой пришвартован океанский лесовоз. Ярко освещена палуба. Где-то на высоте чуть ли не четырёхэтажного дома видны палубные постройки, труба, спасательные шлюпки.
Быстро, по одному человеку, взбегаем по трапу вверх к люкам, которые окружены конвоирами с пистолетами в руках. Между ними — свободный проход для одного человека. У самых люков — по два конвоира без оружия. Они вырывают из рук рюкзак или сумку с вещами и бросают в тёмную глубь колодца. Спускаюсь по вертикальной лестнице, наступая на чьи-то руки и вскрикивая от ударов ботинками по голове и рукам спускающегося вслед за мною.
Подо мною какая-то глубоко уходящая яма, дна её не видно.
Одного часа хватило на то, чтобы каждый нашёл себе и своим вещам место. Кругом кромешная непроглядная тьма. Над головой что-то грохочет. Впечатление такое, как будто комья земли или камни ударяют по гробовой доске. Это стук ботинок по железной палубе направляемых к разным люкам «пассажиров».
И не один я, многие подумали в эту минуту, что мы находимся в глубокой могиле, заживо в ней погребённые. По всему телу пробегает холод ужаса, полной обречённости. С руганью, стонами люди разыскивают свой немудрящий «багаж», а кому уже посчастливилось его найти, ощупью ищут себе место. А место необходимо. Этот трюм не на час и не на день. Ведь не зря выдали по три килограмма сухарей, как-никак, а это десятидневная норма.
Кое-где мелькают жалкие огоньки зажжённых спичек, ото всюду слышатся возгласы:
— Братцы, а здесь нары!.. Пропал чемодан!..
— Федя, иди на голос, место нашёл на двоих!..
— Куда же ты тянешь, мать… Тебе что, повылазило, да куда же ты прёшь?!.
Где-то завязывается драка, слышна ругань, треск отдираемых от нар досок. Кто-то кого-то бьёт. За что — не понять. Кто-то смеётся, кто-то стонет, откуда-то слышится плач, рядом кто-то молится.
Постепенно утихает ругань, шум и крики, все нашли себе места на нарах.
— Всего прошло не больше трёх часов, а шесть с половиной тысяч человек «загружены» в плавучую могилу, — говорит мичман Балтийского флота, он же з/к № 1310, — и, кажется, без утруски и усушки!
— А куда денешься?! Справа, слева и сзади — дула винтовок, что твой частокол, кругом волкодавы, а впереди — яма. Ну и прыгаешь в неё! — поддерживает мичмана тоже морячок, только с Тихоокеанского флота.
Не отстаю от других и я, ныряю тоже на нары. Пространство на них вверх так мало, что сесть нельзя, а потому приходится нырять и устраиваться в лежачем положении. Ощупываю стенки. Они влажные и холодные. Нары сделаны из свежесрубленного леса. Пахнет сосной, сыростью и ржавчиной.
Начинают разводить пары. Зашипели и запыхтели котлы, заработали насосы. Перекрывая многоголосый людской гул, послышался однообразный шум машины. Лесовоз начал подрагивать. Загремели цепи и шестерни лебёдки, поднимающей якорь.
Раздался мощный на низких гонах свисток, потом ещё один и два коротких. Пароход вздрогнул, заскрипел, качнулся в одну, потом в другую сторону, и отвалил от пристани. Мы тронулись в неизвестный путь. Куда везут, в какие края, что ждёт нас впереди?! Ответа ни на один из этих вопросов нет.
Как только лесовоз отошёл от пристани, в различных отсеках загорелись тусклые? и мутные огоньки электрических лампочек. Светлее от этого стало чуть-чуть, но видишь всё же, кто рядом с тобой на нарах.
Пароход начало покачивать. Очевидно, мы выходим в открытое море, а там рукой подать до океана, Ледовитого океана, как учили в школе.
Откуда-то из тьмы слышится приятный голос, поющий: «О, дайте, дайте мне свободу!» Ария подхватывается сотнями людей. Сперва тихо, вполголоса, потом всё громче и громче. Нашлись певцы и дирижёры. Весь трюм пел и никакие окрики конвоя сверху, ни даже ружейные выстрелы в воздух, не остановили этого мощного, психологически обоснованного порыва людей, живших молча годами в одиночках и на шёпоте в общих камерах и вдруг очутившихся громадной, никем не контролируемой массой в этом трюме.
В голосах чувствовалось что-то мощное и грозное, чувствовалась несокрушимая, пламенная вера в справедливость.
И многие, многие думали в эти мгновения, что их невзгоды, их горе найдут отклик в сердцах многомиллионного народа, что он — народ — в гневе своём, как ураган, низвергнет в прах творимые зло и несправедливость.
Голоса поющих сливались в один грозно рыдающий напев, который бился о железные стенки лесовоза, который вырывался через люки и нёсся над необъятной морской ширью вдаль к родным, друзьям, знакомым. Казалось, что это вырывается из тяжёлых оков человеческая душа, и горестно рыдает, жалуясь кому-то на несправедливость, творящуюся на нашей земле.
Ещё никогда море не слышало такой песни-стона, ещё никогда его рёву не аккомпанировал такой хор. Порыв был мощным, вызывающим, но непродолжительным. Постепенно хор таял, а ария замирала и вдруг оборвалась. Сказались треволнения ночи. Умолкли люди, говорят вяло, неохотно. Да и о чём, собственно, говорить? Ни мыслей, ни желаний, точно всё уже передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется бессмысленной, никчемной и никому не нужной. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю.
Конвоиры находятся на палубе, в трюм спускаться не решаются. А потому шесть с половиной тысяч человек — людей, различных по возрасту, социальному положению, образованию, очутились в тесном, замкнутом круге.
Тут и так называемые «политические» — «враги народа», тут и рецидивисты, и уголовники, и аферисты, и убийцы, и воры — «друзья народа». Сдерживающих начал нет. В трюме оказалось значительное количество уголовников. По всей вероятности, они в трюм попали раньше нас, может быть, их погрузили
