знает Поляну Чигирина?!
И сердце ее сжалось от неустающего чувства к Петру. Это он привел людей на этот клочок таежной земли, ставшей для нее светлым и родным, он дал этой земле частицу своего тепла, своей души.
Кричат лебеди
1
Где же ключ? Неужто я его потеряла?
Я стою перед дверью квартиры и шарю по карманам. За дверью слышен настойчивый телефонный звонок.
Кто же звонит?
Может, Софья Владиславовна? Вчера я должна была поехать к ней и проиграть Рахманинова. Но я знаю, что плохо отработала урок. Пианино в нашей школе ужасное, кто только на нем не играет. И мне стыдно показаться строгой учительнице.
Может, звонит Пархитько? Приехал из Красноярска и хочет повидаться? Он заходит всякий раз, когда ему удается попасть в Москву. Целый вечер играет с моей дочуркой Лизутой. Говорит мало, избегает смотреть на меня — видно, боится вызвать воспоминания о трагедии, которая сделала меня вдовой, а его лишила друга…
А может, это из магазина, насчет пианино?
Наконец ключ нашелся. Открываю дверь и бросаюсь к телефону.
Звоню Софье Владиславовне. Телефон не отвечает.
Она, очевидно, в консерватории. Позвонить туда? Но где ее там найдешь?
Если приехал Пархитько… Ну, он позвонит еще не раз. Непременно позвонит.
Набираю номер магазина. Слышу в трубке голос:
— Да, звонили мы. Хотели завезти пианино. Отправляем последнюю машину. Вам придется подождать до завтра. Ничего не поделаешь.
— Еще сутки! — вздыхаю я.
— Подождите. На всякий случай я взгляну.
Долго молчит трубка. И опять слышится спокойный голос:
— Уговорил, берут и ваше. Так что вам повезло. Ждите.
— Спасибо!
— Играйте на здоровье.
Надо встретить машину. Подъезд наш неприметный, в самом углу двора. Не скоро его найдешь.
На улице холодно. Падает редкий сухой снег. Снежинки задевают лицо, будто хотят погладить и успокоить. Каракулевый воротник моего пальто делается белым.
Ко мне подходит наша лифтерша тетя Ганна и жмурится: после полутемного подъезда на дворе, засыпанном снегом, слишком светло. Лицо у тети Ганны в морщинах.
Из-под шали выбиваются седые волосы. Спрашивает:
— Чего ждешь, Анна Степановна?
— Пианино. Звонила в магазин. Обещали.
Ганна топчется возле меня, хочет что-то сказать, но не решается и молча уходит в подъезд. Вскоре возвращается с валенками. Это ее валенки, старые, разношенные, какого-то неопределенного цвета. На ее ногах кирзовые сапоги.
— Надень, — протягивает она мне валенки. — Застудишь ноги.
Я отказываюсь:
— У тебя же ревматизм, тетя Ганна!
— Был, да выдохся…
Ганна ставит валенки на снег рядом со мной, долго глядит в дальний угол двора — левый глаз ее, когда она сердится, косит, и не поймешь, куда он уставился.
— Не брезгуй, — говорит Ганна. — Хотя и неказистые, а чистые. На босу ногу не ношу.
Мне вдруг делается стыдно, и я, ни слова не говоря, надеваю валенки. Они еще хранят тепло Ганниных ног. Пальцы начинает ломить, но я забываю о боли: в ворота въезжает фургон. Пианино, мое пианино привезли! Я бегу навстречу, показываю свой подъезд. Фургон разворачивается. Из-под колес взлетает снег. На дороге остаются зубчатые следы шин.
Два парня в коротких куртках, один — высокий и худой, другой — низкорослый толстяк, спрыгивают на землю. Высокий достает из кармана бумаги, спрашивает:
— Колосветова Анна Степановна?
— Да, да, я…
— Получайте — не скучайте, — напевает толстяк и улыбается.
Я не успеваю и ахнуть, как пианино оказывается на земле. Зеркально-черное на белом снегу, оно вызывающе красиво. Снежинки невесомо порхают и падают на крышку — им не за что зацепиться. Толстый и тонкий подхватывают пианино (когда они только успели зацепить широкие лямки!) и устремляются в подъезд. Тонкий, семенивший позади пианино, не оборачиваясь, спрашивает:
— Пятый, триста шесть?
— Да, пятый, триста шесть! — кричу я.
Как быстро все это получилось. Повезло же мне!
Сбрасываю на тахту пальто, сажусь к пианино. Открываю крышку. Внутри легонько гудит, как гудят сосны на ветру. Гляжу на клавиши, зажмуриваюсь от их ослепительного белого блеска. Жду, пока угаснет звук, глажу ладонью золотую надпись «Лира» и беру аккорд. Звук чистый, мягкий и нежный, и он мне нравится еще больше, чем в магазине. Сама не знаю, почему приходит на память Шуберт, и я уже не могу удержаться. Музыка льется, льется. Я даже не сразу замечаю, что ля и соль фальшивят, так увлекает меня бурная музыка. Потом начинает звучать песенка про козлика. Ох как давно я впервые услышала эту простенькую мелодию! Она не давала покоя. Мне хотелось слушать и слушать ее. Я, помню, подолгу стояла под окнами музыкального училища, мимо которого ходила в школу. Под узкими окнами этого двухэтажного каменного дома я услышала песенку про глупого козлика…
Вдруг слышу голос Ганны:
— Хороша… Забыла все на свете. В квартиру на тройке можно въезжать. Дочь в садике заждалась.
— Тетя Ганна…
— И валенки давай. Толковала о моем ревматизме, а тут забрала валенки, и дело с концом… За дочкой-то сходить?
— Спасибо. Схожу сама.
— Лучше приберись в квартире.
Она подходит к пианино, несмело прикасается к клавишам. Раздаются высокие, некрасивые звуки. Покачав головой, Ганна говорит:
— А у тебя получается здорово. Просто душу переворачивает. — Минуту думает о чем-то. Спрашивает со вздохом: — Дочку обучать будешь? Она у тебя хорошо чует музыку.
— Верно, хорошо. Откуда ты знаешь?
— Откуда знаю… Не чужая же она мне. В садике видела, как танцевала Лизута. Ну словно пушок тополевый, по воздуху летала.
Ганна сердито смотрит в угол, продолжает:
— А мой-то ошметок, прости господи, ни к чему не тянется. Нынче пришел домой виноватый такой. «Набедокурил в классе?» — спрашиваю. «Домашнюю работу не сделал». Вражина! Вчера говорил: не задавали.
Сына тети Ганны, Андрея, я учу четвертый год, с первого класса. Трудный, очень трудный мальчишка. Каким он пришел в школу, вспоминать неприятно. Во время урока вставал и уходил из класса не спросясь. Вызовешь отвечать, подымется и молчит. А потом хвастается перед ребятами… Мучаюсь я с ним, и мать с ним мучается. Я знаю крутой нрав Ганны, прошу ее:
— Не бей парня. Озлобишь, оттолкнешь совсем.
— Ладно. Мягка ты очень с ним, Анна Степановна… — Ганна вдруг вскрикивает: — Батюшки! Лизута-то заждалась.
…Дочь сразу же замечает покупку, взбирается на стул к пианино. Беспорядочно ударяет по клавишам, смеется.
Ганна смотрит на нее, вздыхает:
— Тоже будет играть. Видел бы это Леонтий…
2
То ли напоминание о муже, то ли музыка, а может, то и другое вместе тревожит меня. Я долго не могу заснуть. Мешают звуки. Они появляются вначале редкие, несмелые, затем — оглушительно резкие. Кажется,
