Всё прошло. А ещё надо сказать студентам…
— …словами того же любимца?
— Да. Вот это: «Каким образом развились впервые умственные способности у низших организмов — это такой же бесплодный вопрос, как и тот, каким образом впервые развилась жизнь. Такие задачи принадлежат далёкому будущему, если только их когда-либо суждено решить человеку». Эту цитату я знаю на пяти языках. Господин Дарвин был честен пред неблагодарными потомками, — провозгласила Аня.
— В отличие от господина Энгельса, мощно изобразившего первобытного трудягу, неуклонно умнеющего от своих первотопорных махов и неотвратимых озарений!.. — согласился Кутузов. — А вообще-то человек первым делом смекнул и только, увы, потом задумался.
— Сначала смекнул, потом подумал? Ах, как здорово! Лучшее изложение эдемской коллизии! Великолепно. Сначала хочет быть как боги, потом расхлёбывает. — Аня веселилась от души.
— Расхлебать не получается. Видимо, только смекать и умеет, — подхватил ее настроение Кутузов.
— Я в детстве очень любила думать, — сказала она доверительно, отчего Кутузов громоподобно расхохотался, до слёз, впервые лет за сорок.
— Сидит юница в песочнице, — всхлипывал профессор, — а глубокие морщины бороздят её лоб!..
— Да, и однажды я бровью смахнула божью коровку!
— Каким образом?! — От смеха Кутузова подрагивала пирамида.
— Задумалась я! А коровка сидела у меня на правой брови…
— Н-н-а п-п-правой? Отчего ты помнишь это?
— Она упала мне на правое предплечье, обиженно покрутилась, показала темный подъюбочник и улетела вправо. Я видела и запомнила.
— И не вернулась? Ну, типа с братвой, поговорить по душам, чтобы ты бровями-то не очень размахивала во время думания?..
— Не вернулась.
— А тебе удобно лежать на моём правом плече, а, божья коровка? Может, левое лучше?
— Не знаю. Никогда не лежала на плечах. Я не знаю!
— Понимаю. Ты никогда не лежала на плече у мужчины. Правильно я понимаю? Ты, видимо, девица, и ты мыслишь.
— Да, мыслю. Девица. Я переживаю.
— Что, детка? Или о чём?
— И что, и о чём. Комплексно. Переживу — скажу.
— Давай вместе. Начни с эмоций. Потом скажи о мыслях.
— Почему в этой последовательности? — удивилась Аня.
— Настал век регенерации.
— В чём дело? — ещё больше удивилась Аня.
— Все генетики думают: каков механизм восстановления утраченных частей тела? Проблема века! Все хотят пожить ещё чуть-чуть. Старые модели им не нравятся.
— А что в старых моделях? Ты перепрыгнул.
— Старая модель была такая. Любишь — творишь мир. Не любишь — разрушаешь. Под эту модель заточена вся наша физиология, микроволны тела. Всё устроено лучшим образом. Если не думать о людях плохого — никогда ничего не заболит. Все братья, все любимые. Нет конфликта, нет искусства.
— А, понятно, становится скучно: ничего нет! — засмеялась Аня. — Знаешь, однажды я пробовала размышлять о коммунизме. Не получилось. Невообразимая картина. Все друг другу показывали бы свои вышивки, пели песни о счастье…
— Конечно, ребёнок. Я ненавижу Библию за то, что она не объясняет очевидного, но я не прав. Она понимает: абстракции — это то, что слишком ясно. Вот конкретное — это проблема. Любовь! А как любить? Или как синие твои глаза. Почему они такие синие? Почему ты такая красивая? Зачем природа выдумала это чудесное бессмысленное сочетание красоты и совершенного ума, который всё помнит, прислушивается к судьбе, спит и видит — помощь! Помощь другому живому существу! Ты что, любишь ближних, как себя? Таких не делают! Или: такие не живут. Ты зачем тут? Откуда? Ты знаешь, как любить?!
— Ты дышишь прошлым, ты насквозь им пропитан. Ты — культура мыслящего мира, столкнувшаяся с двадцать первым веком, а тут надо побольше душой, нервами чувствовать. Жизненно важно!
— Да? — беспомощно спросил Кутузов.
— Да, — ответила девочка, впервые целуя мужчину в губы.
Глава 41
Кабы знать да ведать, где ныне обедать. Человек по сердцу — половина венца. Лучше жениться, чем волочиться. При девушке я живой был человек. Холостой — полчеловека
— Ты невозможна, поскольку ты — парад рецессивных генов. Тебя не может быть. Но ты есть.
— И ты — парад. Эдакую дурь, как раздаривание Библий, затеять на полном серьёзе и меня втянуть!
— Откуда ты знаешь? — возмутился Кутузов.
— Я же тебя выволокла с проспекта Мира — помнишь, когда ты первый раз напился? Ну, с ветераном?
— Ой, не надо.
— Надо, профессор, надо. Я всё у всех спросила, везде была, я тебя пасла. И спасла.
— Ты думаешь, не стоит платить моему реставратору?
— Конечно. Так заберём. Он будет наказан за шантаж и мздоимство.
— То есть мы пойдём на штурм? — улыбнулся Кутузов щедрой улыбкой недоверчивого деда, обнаружившего внучку взрослой.
— Вот не надо так улыбаться! — сразу вспыхнула Аня. — У меня есть конюх, он так улыбается, когда лошадей чистит.
— Мне надо провести ещё одну консультацию на телевидении. Мне надо. Независимо от денег и от конюха.
— Я отвезу тебя. А понравилось тебе работать на телевидении?
— Да. Очень. Главное — я понял, что мучило мою покойную жену, когда она писала письма в дорогую редакцию. Я всё понял!
— Это вряд ли, — улыбнулась Аня щедрой улыбкой внучки, обнаружившей деда прикованным к инвалидному креслу.
— Аня! Ты себе позволяешь.
— Разумеется. И право имею, прошу заметить.
— Возмутительно. Красива, умна. Позволяешь. Удивительно!
— Очень хорошо, что ты удивляешься. Признак живого ума и причастности к меньшинству.
— Аня. Откуда ты это знаешь?
— Всё серьёзно. Хватит играть. Всё очень серьёзно.
— Да? Всё наконец серьёзно?
— Ну, ты же не подозревал меня в несерьёзности. Ведь нет?
— Нет. Я вообще ни в чём тебя не подозревал, я ничего не понимал и сейчас не понимаю. Как очутился я, вдовец и чернильная крыса, в этих сладостных теремах, подле красавицы, всемерно меня ублажающей, будто я что-то заслужил? Вдруг ты мне снишься? Вдруг правы те философы, которые не знают, по которую сторону хрусталика находится действительность? Вдруг ты нереальна, растворишься в воздухе или, например, завтра выйдешь замуж? Ты, собственно, собиралась выйти замуж, я помню, ты говорила.
— А как, интересно, я могу сейчас выйти замуж? Куда я дену тебя? Здесь мой дом, он мне нравится, и откуда я возьму другого человека, который согласится жить в моём доме и не будет чувствовать мезальянса?
— Найдётся миллионер, согласится.
— Ни за что. У приличного миллионера дом уже есть, а там свои порядки, мне туда не надо. А неприличный миллионер — это что, бездомный? Я люблю всё домовитое, домостроевское. Никто не может быть источником дома для меня.
— Значит, тебе надо ехать за границу и там прикидываться бедной студенткой из России.
— Ты уже дважды заслужил пощёчину, однако ни разу не получил. Непорядок.
— Прости, пожалуйста. — Кутузов и сам уже чувствовал, что зарвался, как последний собственник, и страшно походит на ревнивца, вызывающего на себя огонь в жажде и страхе спасительных разоблачений, освобождающих от любви.
— Прощаю. Пожалуйста. Но больше так не делай. Жаль разочароваться в уникуме. Окажется вдруг, что у тебя всё, как у людей. Не дай Боже…
— Я начинаю слышать обертоны, которых не было в воздухе раньше, не чувствовал. Я был беспросветно каменным, а становлюсь прозрачным, ты понимаешь меня?
— Понимаю, и сама меняюсь, и растворяюсь в воздухе, будто звук, улетающий от колокольного тела в невесомое пространство…
— Приятно?
— Ничего, пройдёт. У тебя пройдёт эта отсоциальная тупость, и твоя латентная штучность обнаружится ярко, зримо, нескрываемо. Я буду счастлива, когда ты начнешь полно, всечувственно жить.
— Это возможно? Прошлое проходит, как ветрянка? Латентная штучность. Какой изящный эвфемизм для фиги в кармане!
— Скорее, как чума, — совершенно серьёзно сказала Аня, отвергая легкомысленную ветрянку. — Латентная, неуглядаемая, жгучая штучность, с которой ты пролежал полвека, будто в погребе, таясь от людей, как от нелюдей, — она вырвется, выломится и преобразится. Вернётся твоя личность, данная Богом. А то всё размахиваешь индивидуальностью, как нагайкой…
— Вот как? Ты предлагаешь выбросить всё, что я нажил?
— Всё, конечно, не выбросишь, но атеизм и материализм — наверное. Ты
