может хватить батюшкиного красноречия, главный сам запустил в эфир заставку и приказал крутить плановое кино. Телефон продолжал трещать.
Убедившись, что программа закончилась, Анжелика обречённо спросила у главного:
— Нас закроют?
— Нас будут на руках носить! — успокоил её он.
— Извините, кашель. Я не курю, — прохрипел Кутузов, отстёгивая петличку. Дым всё ещё слоился и крутился над головами.
Задумчивый отец Анисий терпеливо ждал, когда и его отстегнут, но о нём забыли. Видимо, это участь любого героя. Подождав, он сам убрал микрофончик, встал и попросил воды. Анжелика спохватилась, побежала, Кутузов попросил разрешения пожать отцу Анисию руку, редактор выразил восторг, подчеркнув основополагающую роль священника в несомненном успехе передачи. Выждав паузу, отец Анисий чуть поклонился всем и пошёл было, но главный почти вцепился в его рукав:
— Приходите к нам на следующий эфир!
— Как-нибудь, спасибо, при случае, договоримся…
— Приходите завтра!
— Завтра директор казино… — напомнил Кутузов.
— Круглый стол! — воскликнул главный. — Все вместе поговорите! Пожалуйста, батюшка, у нас так не хватало вас!
Кутузов почти обиделся на главного редактора, лихо ломавшего заготовленную схему поступления гостей, но батюшка, присматривавший за ведущим, прочитал его мысли.
— Откажусь, простите, вынужден отказаться от завтрашнего, служба, лучше на следующей неделе, — предложил отец Анисий и угадал: Кутузову сразу полегчало. На следующей неделе «Шоу толка» либо закроется, либо пойдёт без него. Наступало время нести деньги реставратору, спасать любимую.
Кутузов жадно глядел на отца Анисия, как в последний раз, и мечтал поговорить без свидетелей. Правая рука онемела, голос охрип, как у вульгарного враля, воспалённые глаза бегали. Батюшка сочувственно посмотрел, подумал секунду и дал карточку с адресом.
Глава 40
Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит. Одна корка, да и той подавился. Кобылка есть — хомута нет; хомут добыл — кобылка ушла. Одному сбылось, другому грезилось
— Хочешь, купим тебе кошку? — спросила серьёзно Аня.
— Что?.. — вздрогнул Кутузов. — Почему кошку?
— Можно кота, конечно, и собаку, но кошка лучше, мягче и приятнее.
— Зачем ты смеёшься надо мной? — Кутузов мучительно, как из-под глины, всплыл на майдане птичьего рынка: только там и продаются, понятно, кошки, крокодилы, абзац, туманные видения, книжки.
Всё наяву, и всё придётся прожить без наркоза, — память оттолкнулась от явленного мира и улетела к возлюбленной книге. Приближался день освобождения заложницы от общества скряги, шантажиста и труса.
Аня подошла, села рядом, тихая, пружинная.
— Кошка круче. Рифма — живуче. Ты заработал необходимое?
— Почти. Ещё один день.
— Неужели консультирование по русскому сейчас дорого стоит? Так славно мне платят лишь за китайские консультации, сопряжённые с двойным синхронным переводом всей наличной картины мира куда-нибудь в финно-угорские дебри.
— Ты с самого начала не поверила, что я работаю. Но если разобраться, все мы, говоря по-русски, друг друга консультируем.
— А если разобраться без демагогии — всё-таки чем ты занимался в крупнейшем районе столицы почти неделю? Над чем, так сказать, работал?
— А я могу иметь маленькую тайну?
— Нет! Ведь это я повезу тебя к мастеру психического наезда, и чтобы с тобой ничего не случилось, я хочу быть спокойна, что моя машина участвует в благородном и безопасном ралли. Кошку возьмём с собой и…
— Ты суеверна? — удивился Кутузов. — Ты суеверна!
— И потому опекаю тебя, — согласилась Аня. — Купить кошку?
— Ненавижу кошек, — потянулся на своём столике профессор и свернулся в клубок. — Ты меня любишь?
Аня погрозила ему пальчиком и ушла на конюшню за новыми глянцевыми журналами. Кутузов накрылся периной и задремал. Происходящее оставалось нереальным, как и прежде. Предложи подруга слона или птеродактиля — и удивиться не удалось бы. Сюда могли зайти любые динозавры.
Диковинно тягучее, круглое прозрачно-гуттаперчевое время: прожив на даче несколько недель, он ни на секунду не проснулся, не приблизился к открытой, холодной, обычной жизни. Будто в утробе матери, ему тут было невместимо хорошо, и все его сенсоры регистрировали блаженство, а разум визировал: «Сон — и какая-то задорная нерождённость. Не может быть. Вот-вот проснусь, и опять студенты, семья, собирание в дубовый гарем ненавистных антикварных возлюбленных, тайное превосходство и явная скука».
Кошка. Хм. Почему она сказала про кошку? Может, про кота? В памяти Кутузова был один убедительный кот, из полудеревенского детства, где молоко, бабушка, цветы, кусты, речка, — и всё пронизано райскими лучами приготовлений: когда-то настанет изумительное будущее, полное, весёлое, сильное! Как ни парадоксально, волшебство удачного детства, приучая иных счастливцев к ожиданию как радостному и комфортному состоянию, часто оборачивается долгой тягомотной детскостью. У иных вырождается в инфантильность. Сейчас Кутузов это понял, резко, будто угодил в капкан. Детство! Пока оно живо, взрослый — дурак, а не взрослый. Да, не каждому полезно дивное, неоценимое, зачарованное детство подле невероятных котов. А именно.
Будучи простодушным котом-гулёной, блестящий лаком антрацита Черныш одновременно был самое загадочное животное на свете. Любвеобильный, как положено родом, он выходил за ворота важно, будто по красной ковровой дорожке на фестиваль, нырял в кусты и довольно быстро возвращался — вдвоём. Бабушка уже готовила миску. Черныш почтительно приглашал новую пассию на обед и садился в сторонке. Пушистая дама трапезничала, бабушка подкладывала, и когда гостья насыщалась, к миске неспешно подходил Черныш. Закусывал, а потом уединялся с уже умывшейся подругой.
Традиция не нарушалась годами. Ни разу этот боброво лоснящийся чернотой красавец не сбил схему. Только так: приглашение на обед — потом любовь.
По-своему рецензируя манеры Черныша, его подруги уже сами приходили под ворота, садились и ждали. Бывало, по десяти красавиц призывно мяукали, будоража память неверного любовника, и бабушка даже не пыталась разогнать концертирующих дам, поскольку любовь, о да. И округа полнилась чёрными кисятами, как современный Париж отпрысками бывших колонистов.
Кутузов потряс головой, поморгал, — не помогло. Два человека в нём ужились, но не встретились. Один доживал старые долги, другой плыл по волнам и любил Аню восторженно, как дошкольник няню и сказки.
Аня — природная сказочная красавица со светлой шёлковой кожицей, тонкими косточками. Необъяснимо умная и очень изящная конструкция, танец Пана под ангельское пение, синтез биологических и социальных искусств. Одежда пижонских марок — небрежно, легко. Мир людей в Ане, как трутень в улье, играл строго прописанную роль.
Кутузов старался не смотреть пристально, не познавать Аню, поскольку реальность ускользнула и безо всяких поющих ангелов. Первым же взглядом на тонкое, из ажурного золотого света, незаслуженное произведение человечества он обжёг своё зрение, будто электросваркой. Брызги осенней жёлтой ярости, павшие листья на мокром асфальте. Она — вещая птица, он — прах и усталость.
Аня видела и понимала. Летала невидимкой. Дом, работа, хлопоты, гость и его пирамида. А что Кутузов мужественно красив, она и заметила, и запамятовала, выбросила. Она спасала душу человека, уверенного, что души нет.
Кутузов подошёл к ангелу, взял за плечи, — какая банальность!
— И что мы с этим будем делать?
— Не знаю, — искренне ответила Аня.
— Давай ко мне, под пирамиду. У тебя сейчас никакого юноши, никто не обидится?
— Нет. Никакого.
— Иди сюда, чудо природы.
Они пошли. Кутузов лёг и устроил Аню, подставил плечо, погладил её голову:
— Лучшее, что есть в Ане, но лишнее.
— Не думаю, — ответила девушка.
— Интересно всё-таки, когда люди научились думать? Мои студенты так часто спрашивают об этом, будто знание общечеловеческого анамнеза может поддержать их на экзамене.
— Я могу ответить им словами твоего любимца: «Я видел в зоологическом саду павиана, который приходил в величайшую ярость, когда сторож вынимал из кармана письмо или книгу и начинал читать ему вслух, и его ярость была так сильна, что раз я был свидетелем, как он искусал до крови свою собственную лапу». — И Аня помахала рукой.
— Хорошо, я не буду читать павианам ни писем, ни книг. — Кутузов подул на израненную кисть. — Всё, не болит?
— Ты очень приятно дуешь на павианкину лапу.
