жилища были настолько бедны, что охотник, застреливший крупного зверя — лося, кабана или медведя, — оставлял добычу на месте и перетаскивал сюда юрту со всем своим скарбом.
С того счастливого дня, когда Мунов навсегда покинул лесное стойбище, прошло, по его словам, тридцать лет. Уже юношей сбросил он с себя одежду из выделанной шкуры сохатого, впервые помылся в бане, надел новый костюм и уехал в город.
Годы учебы в Хабаровске, потом в Ленинграде, в Институте народов Севера. Так со временем из лесного жителя вырос грамотный, культурный человек.
— В Ленинград поехал вместе с женой и детишками. В первый раз в такую большую дорогу поехал, через всю страну, — рассказывает Иван Константинович. — Помню, все боялся заснуть, чтобы чего-нибудь не пропустить. Из окна вагона глядел — голова от всего кружилась. На остановках покупал молоко и черемшу. Детишки молоко пить боялись, а черемшу так ели, что весь вагон диким чесноком провонял. Проводник ругался. Только на пятый день стали детишки молоко пить. Интересно тебе? Да? А когда к Байкалу подъехали, омулей им купил. Так целый праздник был у них от этих омулей. Думали, что никогда больше рыбы не увидят, и вдруг — на тебе, увидели! Десять дней поезд бежал в Москву, как будто увозил нас из старой жизни в нынешнюю. Интересно тебе, да? Вот какая у нас была картина!
Несмотря на поздний час, в доме еще не спали. В соседней комнате играли в лото. Кто-то проигрывал, и над ним посмеивались. Кому-то захотелось талы, но жена Мунова заявила, что талы нет, зато будет сальми[7].
Геонка сказал:
— Пускай сальми, чего там!
В доме было светло от лунного сияния, и тусклый огонь керосиновой лампы только мешал. Мунов погасил лампу. Он налил из графина в стакан брусничного квасу, залпом выпил. Развязал галстук, расстегнул ворот сорочки, вытер вспотевшее лицо.
— Жарко топим, да? — спросил он и, как всегда, тут же ответил: — Дров много, не жалеем. Все равно, я жарко не люблю. — И, подумав, добавил: — Теперь большое дело наш брат удэге затеял. Может быть, интересно тебе, так послушай.
В жизни бикинских удэгейцев было, оказывается, много «осеней большой воды», когда среди ночи люди быстро переселялись на высокие склоны сопок, наскоро сооружали балаганы из кедрового корья и ютились в них, пережидая наводнение. По образному выражению Мунова, на то время, что Бикин выходил из берегов, удэге будто опять в прошлый век возвращались. Тогда решили построить новый поселок.
Как раз в ту зиму, когда я был в Сиине, ни днем ни ночью не затихала работа на Красном Яру — высоком, незатопляемом берегу Бикина, родной реки удэге. Тогда же правление артели постановило: все хорошие, крепкие дома перевезти из Сиина и Олона на Красный Яр, пристроить к ним веранды, крылечки, обшить досками, чтобы ничем не отличались от новых, чтобы, как любит выражаться Мунов, «была картина».
— Не улетишь, пока с тобой на Красном Яру не побываем, — говорит Мунов. — Должен ты новый поселок посмотреть. Десять улиц строго по плану в лесу разбили. Теперь думать приходится, как улицы назовем. Ну, первым делом, конечно, улица товарища Ленина будет. Уже к старому тополю фанеру прибили: «Улица товарища Ленина». Потом, думаем, улица Счастья будет. В старое время слова «счастье» в нашем языке вовсе не было. На третьем месте пойдет у нас улица Вольный Труд. Тоже ничего, да? Может быть, надо одну улицу Дерсу Узала отдать. Все-таки наш, лесной человек и на весь мир знаменитый. Да? А дальше еще не решили; времени много, подумаем... Значит, поедем с тобой на Красный Яр?
— Надо съездить, — сказал я.
— Конечно, — оживился Мунов. — Раз в Сиин приехал, должен везде побывать, а то, знаешь, не будет картины. — И, посмотрев на часы, добавил: — Давай, однако, спать, время много.
Уже второй час ночи, а в комнате все еще было светло от лунного сияния. Я лежал у окна и долго не мог уснуть. Вспомнилась песня, в которой говорится:
«А ведь было нас, удэге, много когда-то. Так много, что белые лебеди, бывало, летят над тайгой и сразу становятся черными от дыма наших юрт. А потом стало нас так мало, что лебеди, пролетая, уже не чернели и оставались совсем белыми...»
Кто знает, не приди вовремя на помощь лесному племени Советская власть, возможно, совсем не осталось бы этих чудесных, мужественных людей, лучших охотников в мире.
Потом я подумал: «Если спросят меня, когда я побывал в Сиине, то, не задумываясь, скажу, подражая. удэге в месяц большого лунного света, каким здесь бывает февраль».
Икья и Дендебу
Прошло уже две недели со дня приезда внука старого Дендебу — Юрия — с русской женой Олей Липатовой. Юрий, не успев как следует отдохнуть с дороги, отправился с бригадой соболевщиков в тайгу. Оля осталась с бабушкой Икьей, свекровью Яту и дедушкой Дендебу. Старик, несмотря на свои семьдесят пять лет, тоже не сидел на месте. Если выдавалась погода, поднимался чуть свет, снимал со стены старенькое ружье, становился на широкие, подклеенные мехом лыжи и уходил в ближние сопки поохотиться. То белку принесет, то колонка, а третьего дня набрел на медвежью берлогу, выкурил зверя из дупла на старой липе и застрелил.
Как-то днем, когда Ольга сидела задумавшись у окна, Дендебу принес ей в мешочке кедровые орехи и высыпал на стол.
— Это Маяка прислал тебе. Кушай.
— Ах, дядя Маяка, — сказала Ольга. — Почему сам не пришел?
— Он думает, ты на него сердишься.
— Конечно, сержусь. Мне до сих пор стыдно перед людьми. Ну зачем ему понадобилось нести меня на руках...
— Ладно тебе, — сказала Яту. — В прежнее время так делали, не было стыдно.
— Так то в прежнее, — воскликнула Оля, — а зачем теперь так делать?!
Бабушка Икья коротко засмеялась.
А сердилась Ольга на дядю Маяку, старшего сына Дендебу, вот почему: встречать самолет, на котором Юрий и Ольга прибыли в Сиин, пришло не меньше полсотни людей. Не успела Ольга спуститься по трапу, как сильные руки удэге подхватили ее и понесли через снежное поле к поселку.
