можно было сварить суп или кашу из концентрата).
Все, что сейчас надо было сделать немцам, это сблизиться на бросок гранаты, потом дружно, с ходу швырнуть их в траншею, размести, оглушить ими тех, кто был в ней, за считанные секунды последним рывком добежать до траншеи, стреляя по головам тех, кто хоть высунулся, спрыгнуть в нее и, разбегаясь по ходам сообщения, добивая автоматами и последними гранатами уцелевших, кончить этим атаку — выполнить приказ своего комбата.
Этот комбат, наверное, дал бы им час, чтобы опомниться, передохнуть, пополниться боеприпасами, и, начав с третьей роты, наверное, бросил бы их потом на Малую Россошку, выполняя дальше задачу дня.
Их остановили раньше, чем они взялись за гранаты, хотя уже совсем близко. Щеголев, Белоконь, Кожинов били их, почти не промахиваясь, потому что немцы виделись через пулеметные прицелы рядом, потому что, наверное, и азарт захватил пулеметчиков, и еще потому, что они понимали, понимали каждой клеткой тела, что немцев во что бы то ни стало надо удержать.
Как только остатки третьей цепи упали, Ардатов крикнул:
— Приготовиться к атаке! Приготовиться к атаке! — Он сунул новый магазин в шмайссер, еще один в карман, в другой карман синюю немецкую гранатку — яйцо, рявкнул на засуетившуюся было Надю: — Не сметь! Остаешься! Не сметь! Поддерживать огнем! — вдохнул, как перед прыжком с вышки в воду, побольше воздуха, и побежал по траншее к середине, все время крича: «В атаку! В атаку! В атаку!»
Он обегал или перепрыгивал скорчившихся раненых и осевших, как кули, убитых, вглядываясь на бегу в лица живых, крича каждому прямо в выпученные глаза, в запекшиеся сухие рты: «В атаку!», «В атаку!», — отрывая этим криком их от траншей, ломал, коверкал, стирал в их душах страх выскочить наверх, на бруствер, под пули залегших немцев. Он толкнул кого-то, припавшего к стенке, в плечо, заорал на него: «Шевелись! Быстро!» — дернул другого за гимнастерку, так что она затрещала, поймал третьего, убегавшего в ход сообщения за воротник, швырнул ко всем, ткнул шмайссером ему в грудь, прохрипев: «Пристрелю!» — услышал, как Васильев дал на гобое: «Слушайте все! Слушайте все!» — подумал до половины: «Сумасшедший! Черт! Лихо…» — и, выпрыгнув на бруствер, махнул всем шмайссером, крикнул, как выстрелил во всех:
— Вперед! Вперед! Вперед!
К его радости слева и справа от него неожиданно дружно выскочили его люди, их было немного, он даже подумал: «Как жидко!» — но радость, что они подчинились, пошли за ним, вытолкнула ему в голову другие слова: «Золотые мои! Хорошие! Только не ложиться! Только не ложиться — пропадем! Все пропадем!..»
Атаковать так вот жидко было крайне рискованно. Ардатов знал это, но он знал и другое — не атаковать было вообще нельзя. Стоило дать немцам еще несколько минут — три, пять, десять минут — и они бы пришли в себя, их оставшиеся офицеры подняли бы их в атаку, патронов у Щеголева, Кожинова, Белоконя, наверное, осталось на секунды стрельбы, и немцы в один последний бросок могли на одном дыхании добежать до траншеи и закидать всех их, кто оставался в ней, гранатами.
«И пиши — пропало», — подумал с ужасом об этом Ардатов.
Поэтому-то и надо было, надо было, как воздух, как жизнь, самим броситься в атаку и тоже на одном дыхании бежать к лежавшим, растерянным еще после неудачной атаки немцам, сбить их с того рубежа, куда они вышли, и, расстреливая их в спины, выйти на линию дальнего танка, на линию дальних убитых немцев. Только в этом было спасение, только в этом.
Щеголев, Белоконь, Кожинов, конечно, видели, как они побежали в атаку, и, зная, что в этом случае надлежит пулеметчикам делать, били по немцам, стараясь не дать им поднять головы. Но патронов им не хватало — пулеметы Кожинова и Белоконя замолкли, как захлебнулись, позволив Ардатову и всем остальным сделать от траншеи всего несколько десятков шагов, а один Щеголев прикрыть их не мог — он коротко тыркал из своего пулемета — Тырр! Тырр! Тырр! — очередями по два-три патрона, как жадно отсчитывал их.
И немцы — живые немцы — опомнились. Хотя и не дружно, вразнобой, торопливо, они ударили по Ардатову и его людям, Ардатов отлично видел, — куда уж может быть отличнее! — как вдоль всей цепи немцев вспыхнули винтовки и автоматы, опять услышал зловещее — фить! фить! фить! — пролетавших пуль, набрал еще раз побольше воздуха, и скомандовал:
— Ура-а-а!..
Он тянул это «а-а-а-а-а» насколько хватило дыхания, и снова, как секунды назад, когда он выпрыгнул из траншеи и увидел, что его люди выпрыгнули за ним, сердце его зашлось от радости:
— Урааа-аа-а-а! Рааа-аа-а-а! Аааа-аа-а-а-а! — подхватили его автоматчики, стрелки, телефонисты, сапожники, пекарь, музыкант, артист, старик Старобельский и все-все остальные.
«Золотые!» — шально подумал Ардатов, делая громадные шаги прямо на вспыхивающие в полыни выстрелы, держа шмайссер перед животом, направляя его ствол на эти вспышки, нажимая на спусковой крючок.
— Урааа-аа-а-а!.. — повторил он, когда общее «А-а-а-а!» должно было оборваться, и его люди с готовностью подхватили:
— Рааа-аа-а-а!.. Ааа-аа-а-а-а-а!..
Это были те три-пять-семь-десять критических секунд в атаке — в эти мгновенья, именно в эти, чьи-то души: лежащих и лихорадочно стрелявших немцев, или бегущих с Ардатовым, кричащих отчаянное «А-а-а-а а!», красноармейцев — чьи-то души должны были дрогнуть раньше.
— Бей их! Бей их, братцы! Ураааа-ааа-аа-а-а-а-а!.. — отчаянно крикнул Ардатов, наддав из последних сил, судорожно нажимая на спусковой крючок, достреливая последние патроны. — Рааа-аа-а-а-а!..
— Уаааа-ааа-аа-а-а-а!.. — ответили его люди, и опять на какую-то долю времени, на этом времени, кольнула Ардатова в сердце любовь к ним.
Будь до немцев дальше на каких-то полста метров, и они бы остановили атакующих, успев все-таки часть их перестрелять, но с такой короткой дистанции, сделать этого они не могли: рывок Ардатова и его людей был слишком короток и быстр, а немцы из положения «лежа» должны были неудобно стрелять вверх, но такая стрельба неприцельна, не то, что стрельба из траншеи, где ты стоишь, положив локти на бруствер, прочно держа винтовку или автомат.
И дрогнули немцы.
«Ага!» — злорадно подумал Ардатов, увидев, как сначала один, потом другой, потом сразу несколько немцев вскочили и побежали назад, пригибаясь, даже не отстреливаясь, но тут, шагов с десяти, вскочив с колена, ударил по нему из винтовки худой, большеносый, пучеглазый ефрейтор, и не рванись Ардатов вбок, запоздай отклониться, и эта атака для него была бы последней, но он успел отклониться, и пуля, сбив пилотку, лишь обожгла ему кожу на голове, а
