поэтому у тебя гнусно. И потому ещё верят, что простодушным людям и в голову не приходит, что человек способен так бесстыдно лгать, что для него народное горе и, возможно, горе собственной семьи только предмет демагогии и саморекламы. Всю жизнь ты рвался к жирному пирогу – любыми средствами, любыми путями, даже топча могилы своих сестёр и братьев. А ухватить столько, сколько хотелось бы, тебе никогда не удавалось, вот ты и беснуешься…».
Но не будем углубляться в тему взаимоотношений писателей – она выходит за рамки данной книги. Главное понятно: на Пушкинской площади произошёл разрыв отношений бывших однокашников, выбравших в жизни одну стезю, но прошедших её отнюдь не однозначно.
Никитский и другие бульвары
В осаде. Осенью 1917 года будущий писатель К. Г. Паустовский жил в двухэтажном доме у Никитских ворот. Дом выходил своими фасадами на три улицы: Тверской бульвар, Большую Никитскую и Леонтьевский переулок. С четвёртой стороны он был вплотную прижат к глухой стене – брандмауэру шестиэтажного здания. Окна комнаты Константина Георгиевича смотрели на бульвар.
– Однажды, – вспоминал писатель, – в седую от морозного дыма осеннюю ночь я проснулся от странного ощущения, будто кто-то мгновенно выдавил из комнаты весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох. Я вскочил. Пол был засыпан осколками оконных стёкол. Они блестели в свете высокого и туманного месяца, влачившегося над уснувшей Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг. Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронёсся на уровне выбитых окон, и тотчас с длинным грохотом обрушился угол дома у Никитских ворот.
Так начались в Москве семидневные бои, получившие тогда название Октябрьского переворота, который привёл к установлению в старой столице советской власти. Все эти дни жильцы дома, стоявшего на углу Большой Никитской и Тверского бульвара, находились под перекрёстным огнём сражавшихся. Страху, конечно, натерпелись немало, но больше всех досталось Паустовскому: он был в студенческой куртке, а те сражались на стороне Временного правительства. Поэтому когда в многострадальный дом ворвались их противники, Константина Георгиевича арестовали:
«В комнату вошёл молодой рабочий в натянутой на уши кепке, лениво взял мою правую руку и внимательно осмотрел мою ладонь.
– Видать, не стрелял, – сказал он добродушно. – Пятна от затвора нету. Рука чистая.
– Дурья твоя башка! – крикнул человек в ушанке. – А ежели он из пистолета стрелял, а не из винтовки? И пистолет выкинул. Веди его во двор!
– Всё возможно, – ответил молодой рабочий и хлопнул меня по плечу. – А ну, шагай вперёд! Да не дури.
Двор был полон красногвардейцев. Увидав арестованного, они зашумели:
– Разменять его! В штаб господа бога!
– Командира сюда!
– Нету командира!
– Был приказ – пленных не трогать!
– Так то пленных. А он в спину бил.
– За это один ответ – расстрел на месте.
– Без командира нельзя, товарищ!
– Какой законник нашёлся! Ставь его к стенке!
К счастью для отечественной литературы, в самый критический момент командир нашёлся:
– Отставить! – сказал он резко. – Я знаю этого человека. В студенческой дружине он не был. Юнкера наступают, а вы галиматьёй занимаетесь.
Человек в ушанке схватил Паустовского за грудки, сильно встряхнул и сказал со злобой:
– Ну и матери твоей чёрт! Чуть я совесть не замарал из-за тебя, дурья твоя башка. Ты чего молчал? А ещё студент!
– Катись с богом! – отпустил „студента“ молодой рабочий.»
…Конечно, и этот эпизод с «расстрелом», и пребывание в здании, которое обстреливалось со всех сторон, запечатлелись в памяти Константина Георгиевича навсегда; и на склоне лет он писал о конце недельной «эпопеи»: «В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар был густо окутан порванными проводами. Около наших ворот длинным ручейком тянулась по камням замёрзшая кровь. Дома, изорванные пулемётным огнём, роняли из окон острые осколки стекла, и вокруг всё время слышалось его дребезжание.
Всё было кончено. С Тверской нёсся в холодной мгле ликующий кимвальный гром нескольких оркестров».
Это не комедь. В конце 1920-х годов крестьянский поэт H. A. Клюев получил комнату в Гранатном переулке. Человек общительный, он имел много знакомых в среде творческих людей: писателей и поэтов, артистов и художников. Многие из них жили в центре города, и для посещения их был удобен трамвай «А», ходивший по Бульварному кольцу.
«Аннушка», как москвичи называли трамвай этой линии, неспешно катила мимо усталого Гоголя и спокойного Пушкина; мимо Трубного рынка, где никогда не умолкал птичий гам, мимо кремлёвских башен, златоглавой громады храма Христа Спасителя и горбатых мостов через Москву-реку.
Несколько раз попутчиком Николая Алексеевича был Рюрик Ивнев, бывший друг Сергея Есенина. Клюев, человек экстравагантный, удивлял его многими своими поступками. Как-то ехали они в переполненном трамвае. Вдруг Николай Алексеевич засуетился и начал протискиваться к выходу. Пассажиры, конечно, ворчали; слышались возмущённые возгласы. Клюев жалобным голосом умолял пропустить его, так как ему надо выходить. Но пробившись на переднюю площадку, он прижался к стенке и стал пропускать выходящих. Послышались голоса:
– Гражданин! Гражданин! Что же вы не выходите – ваша остановка?
Трамвай тронулся, и Клюев спокойно заявил:
– Ну, теперь уже всё равно. Поеду дальше.
Проехали ещё остановок пять. Когда вышли, Ивнев спросил:
– Николай Алексеевич, для чего ты разыграл эту комедию?
– Это не комедь, – ответил Клюев серьёзным тоном, но в глазах его сверкали искорки смеха. – Я задумался, и мне показалось, что пора сходить.
– Что же ты тогда меня не поторопил?
– За всем не усмотришь…
В другой раз, когда трамвай остановился на Никитском бульваре напротив церкви Фёдора Студита, Клюев стал расспрашивать рядом сидящих:
– Уж вы простите меня, деревенского жителя. Я в Москве первый раз. Какая это церковь? Какого века? Я в этом деле ничего не понимаю, но хочется знать, а то скажут в деревне, что в Москве-то я был, а назвать церковь не могу.
Какой-то старичок сказал пару слов о храме. Это не удовлетворило вопрошавшего, и он спокойно заявил:
– Вы ничего в этом не понимаете, а берётесь объяснять.
И как учитель, поправляющий ответ ученика, поведал изумлённым пассажирам следующее. Церковь Феодора Студита построена в конце XV столетия и посвящена святому, в день празднования памяти которого закончилось «стояние на Угре» (ноябрь 1480) – бескровная победа над ордынцами.
В 1547 году церковь сгорела. Через 80 лет были построены кирпичный храм и колокольня, стоящая от него отдельно. Место расположения
