сможет она и только она. А потому сосредоточился на других делах, ибо здесь я не в силах был ей помочь ничем. Я не знал, как ей удастся это сделать, но был уверен, я знал, что это все равно произойдет. Смешно, скажете вы? Конечно, смешно, если учесть, что этого произойти не могло изначально, а значит, не могло произойти никогда…
И, тем не менее…Тем не менее это должно было случиться, как ни абсурдно звучит подобная мысль.
Дело в том, что никто никогда не возвращался во плоти на грешную землю из той области Покоя, где должен был находиться Огест, а если предположить истинной версию Филиппа, то … И тем не менее я надеялся. Не знаю, что она нашла в нем. Она тогда жила свою первую жизнь, он как оказалось последнюю.
Он был красив и умен. Когда его наделяли внешностью, тут было учтено все. Он нравился всем, или почти всем. Маргарита оказалась одной из первых, кто попал в эти сети. Сколько их было у него? Не знаю. Подозреваю, что много. Огест, был слабоват насчет женщин. Всегда.
Но, похоже, с Маргаритой у них произошел случай особенный. Он влюбился. Не знаю как там и чего, впрочем, никому это знать не нужно, но она любила его две тысячи лет. Именно любила, тосковала, но не рвала на себе волосы, страдала, но без присущего некоторым женщинам мазохизма. Нет, в последующих жизнях у нее были другие мужчины, но ждала она именно Его, всегда… Вот так вот бывает. Как ни странно…И я делал на все это ставку. Я верил в Марго, желал, чтобы у нее получилось и… по секрету, боялся этого. Боялся, что у нее получится. И тогда, тогда… старый крестоносец склоняет седую голову на плаху… тогда у меня не останется ни единого шанса. Ибо я к своему стыду любил Марго, любил с первого взгляда, любил безнадежно и безответно. Дай Бог, чтобы эти строки не попались на ее прекрасные глаза.
Странное ощущение – очнуться в незнакомой комнате, на незнакомой кровати, в полутьме и созерцать на потолке причудливые замысловатые тени от незнакомых деревьев за решетчатым окном и лежать, вдавившись спиной в матрас всем телом, и при этом не знать – кто ты? Но так случилось со мной, снова уже в который раз, и когда я понял это, понял что я – это я, а быть может наоборот, осознав себя как эту странную букву, обрел способность к анализу и восприятию окружающего пространства как некой материальной субстанции, то крепко сжал кулаки и произнес негромко странную фразу:
– Боже! Все это было уже потом, а пока не было ничего!
Примерно так всегда и происходили мои воплощения. Так произошло и в тот раз.
Это было в Арнеме. В маленьком нидерландском городке. Был обычный гнусный дождь, характерный для этих мест. Мне было холодно и пусто. Я зашел в какой-то бордель. Там в мягком свете свечей мне предложили выпивку и девушек на выбор. Поначалу я хотел ограничиться только первым, но следствие есть неизбежный спутник причины, и вскоре я оказался в одной из верхних комнат дома. Я не люблю подобных заведений, но в тот вечер мне видимо было это нужно. Я не хотел никого видеть, и попросил погасить все светильники. Мою просьбу выполнили беспрекословно, и тут вошла Она. Я понял это сразу, как только увидел неясную тень у дверей. Воздух наполнился чем-то до боли знакомым и светлым. Я не мог думать ни о чем. Она приблизилась, чувство неизбежности и предопределенности охватило меня, и когда она прикоснулась ко мне, я понял, что погибаю безвозвратно. Помню только ее глаза, они глядят на меня очень часто, во сне, из арнемского холодного тумана… Мы любили друг друга молча, сосредоточенно и как-то обреченно. Проститутки не ведут себя так. Ее руки обнимали меня, словно прощаясь. И я знал, что это Марго. И она знала, что я знаю. И оба мы знали, что это в последний раз, и в этой жизни, и в последующий. Не знали только, зачем высшие силы сделали так, как случилось. И почему– то мне кажется, что в тот вечер один человек не стоял между нами. Может быть, так было нужно. Наверняка, да, наверное, нужно. Но на утро я проснулся один и уже, ни в чем не был уверен. Больше в той жизни мы не встречались.
* * *
Концентрационный лагерь Освенцим. 1942 год л
– Когда-то один мудрец сказал, что предлагать человеку человеческое, значит обманывать его, ибо душа его желает большего, нежели просто человеческой жизни, – тяжело ворочая пересохшими губами, говорил старый ребе, прислонившись к стене прокопченного солнцем барака, душного и зловонного, словно Авгиевы конюшни до прихода туда мифического Геракла.
– Кто это сказал? – так же негромко спросил юноша с истощенным лицом и больными глазами.
– Аристотель, – проговорил ребе и сухо закашлялся.
– Сюда бы его…
Ребе прекратил кашлять и строго сказал:
– У каждого свой крест. Я это к тому, что нужно относится ко всему философски, – он обвел взглядом барак, где в лагерной тесноте шевелились, лежали или сидели без движения несколько сотен заключенных в него людей. Высохших, истощенных, сожженных солнцем, без веры и права на жизнь.
– Философски? Что Вы хотите этим сказать… Что во всем нужно видеть светлую сторону?.. Что этим собакам воздастся в преисподней, а мы обретем свободу в царстве Божьем? И будем давиться райскими яблоками в садах Отца нашего?.. Да?..
Старик грустно покачал головой и как-то сжался.
– Ты знаешь, Паоло, я всегда хотел знать, что будет с нами там, за порогом… Теперь, когда больше ничего не осталось, у меня остается это желание. И я буду немного счастлив, когда они… впрочем, достаточно.
Паоло с изумлением смотрел на старика, он кажется верил ему.
…Их были тут сотни… а может быть тысячи обреченных на вымирание, казни и рабский труд. Жертвы рабовладельческого строя «великого фюрера», они ждали своей участи, и уже не считали дни, и уже перестали молиться, не веря в чудо.
А вот старик этот верил… Когда-то он был обеспеченным и уважаемым человеком. А теперь… теперь лишь слабые искорки в глазах напоминали его прежнего.
Паоло съежился от недобрых предчувствий. Сегодня снова приезжал тот генерал, на черной машине, с неприятным сигнальным гудком. В прошлый раз многих закопали после его отъезда. Трамбовали иссушенные тела бульдозером, и долго потом в воздухе держался непонятный зловещий ореол. Он говорил
