и вышел в главный откаточный штрек.
Остановив состав с углем, Костяника расспросил машиниста, как пройти к Большому Матвею.
— Держите по колее, — пояснил тот. — До развилки, а там вправо!
Весть о том, что в шахте секретарь обкома и всё начальство, дошла до самых отдаленных лав и забоев. Помогая переводить комбайн на новую заходку, Косарь рассказывал:
— С пикой, как навалоотбойщик! Ходит, по часам нормы проверяет: «Все вы, говорит, против настоящих трудяг слабаки! Вот как надо вкалывать!»
— Не трепись, — одернул его Волощук. — Откуда ты знаешь?
Пока удлиняли пути, Ненаглядов старательно отчистил фрезу, подгреб разбросанную породу. По правде говоря, он не любил суматохи вроде сегодняшней. Костяника успел предупредить горных мастеров, чтобы подготовились; те, как всегда в таких случаях, приняли необходимые меры. Каждая смена должна была создать фронт работы и приступать к ней с появлением начальства.
Нечто подобное должны были сделать и Волощук с Ненаглядовым. Воротынцев забежал к ним, попросил:
— Вы уж не умничайте, организуйтесь как следует! А когда увидите, что идут — рубайте!
В сущности он поступал, как приказывали. Разве лучше, если начальство придет и застанет комбайн не работающим, а смену — подводящей пути или подтаскивающей крепление?
— Показуха это, — несговорчиво плюнул Волощук. — Неужто без нее нельзя?
— А ты думаешь, начальству что другое требуется? — посмеивался, себе на уме, Косарь. — Думаешь, ему как все по правде нужно?
Этого Тимша не мог понять. Ему всегда казалось, что правда, какая бы ни была, превыше всего. Но с Косарем спорить было бесполезно.
Когда они вернулись с накатником, в забое было тесно. Возле комбайна стоял невысокий, плотно сбитый — инженер не инженер — и внимательно следил за работой Волощука. Казалось, он забыл, что находится глубоко под землей, в шахте, и думал не об этом, а о чем-то совсем другом.
«Шаронин, — догадался Тимша. — А рядом — начальник наш, Костяника, управляющий трестом Мозолькевич и Суродеев…»
— Как видите, этот способ проходки несомненно быстрей и даже, на первый взгляд, дешевле, — объяснял Костяника. — Но это только на первый взгляд. Здесь мы расходуем металл и много леса! А там — бетонные тюбинги. И надежность не та…
Шаронин вспомнил:
— Кажется, об этом недавно писали? Не то в «Труде»? Не то в «Известиях»?
— Об этом, об этом, — обрадовался Костяника. — Интересный был материал… поучительный.
Обернувшись к Ненаглядову, Шаронин поинтересовался:
— А проходчики согласны?
Тот невпопад ответил:
— Согласны, но… немножко не в яблочко товарищ секретарь.
— Как это… «не в яблочко»?
— А так. Представитель этот в шахте побывал, а того, что надо, не увидал.
Костяника не простил бы себе, если б не вмешался:
— Ну, это ты зря, Ненаглядыч! Щит работает; люди, которые его создали, перечислены; производственные показатели упомянуты. Разве все это не правда?
— Правда, — разошелся Ненаглядов. — Да только это — тутошняя правда. А он, представитель, должен был и о другой правде подумать.
Не скрывая, что полностью согласен с ним, Шаронин заметил Костянике:
— В том или ином случае, конечно, есть своя правда. Но это еще не вся правда. И представитель «Гипроугля» должен был знать об этом, соотнести вашу, тутошнюю правду с правдой партийной, государственной. Тогда бы в статье все оказалось по-настоящему.
Волощук остановил вдруг комбайн и, словно извиняясь, хмуро согласился:
— Это уж так. И что мы, не дождавшись вас, работать стали тоже!
Все рассмеялись. А Шаронин, посерьезнев, спросил:
— Почему не дождавшись?
— Да такая команда была.
— Это кто ж так раскомандовался?
— Глядите лучше, увидите!
Шаронин шутливо покрутил головой.
— Без вас я, как тот представитель, ничего не увижу.
Не забывая о транспортере, Тимша слушал и глядел во все глаза. До этого ему казалось: правда всегда бывает только той, какую видишь вокруг, в повседневной жизни. А оказывается, это еще не вся правда; кроме нее, тутошней, как сказал Ненаглядов, есть еще другая — государственная, партийная.
— Может, пройдем теперь на новое месторождение? — стараясь как можно лучше играть роль заботливого хозяина, предложил Костяника. — Сегодня начали разрабатывать! Досрочно…
— Ну что ж, пойдемте, — согласился Шаронин. — Время у нас еще есть.
Все, кто пришел с ним, повернули обратно, чтобы направиться к Большому Матвею, где в забоях ждали сигнала навалоотбойщики. Косарь хотел было ужом за ними, но Волощук вовремя заметил это:
— А ты куда? Забыла девка про крапиву — опять по малину…
— За правдой, — не растерялся тот. — Занозила она меня — хуже некуда!
22
Занозило душу и Тимше. Впервые он задумался: почему одни люди — коммунисты, а другие — нет? Почему одним — дело до всего, что происходит вокруг, а другим, — кроме собственного благополучия, ничего не нужно?
Правду, о которой говорил Шаронин, Тимша старался теперь видеть везде и во всем. Происходившее в шахте обрело как бы двойное значение: их, местное, и общегосударственное, то, о котором раньше не думалось.
Уходил он часто после всех; сокращая путь, спешил через Провалы. Дорогой этой можно было пользоваться в хорошую погоду, когда пересыхало в низких местах.
Бывало, смена заканчивала работу, а задание оказывалось не выполнено. Считалось, об этом должны заботиться бригадир, начальник участка, главный инженер. А теперь пришло время беспокоиться всем.
«А как же? Что у нас ничего, кроме собственной болячки, не саднит?..»
Раздумывая об этом, Тимша дошел чуть не до середины Провалов и увидал крепкого, кондового старика с плетеным кошелем за плечами. Одет он был в домотканый пиджак и добротные сапоги. На голове — кепка; борода и усы аккуратно подобраны.
Собираясь разжечь костерок, тот повелительно окликнул:
— Эй, малой! Подь-ка сюда…
Тимша подошел.
— Чего?
— Ты не в шахте робишь?
— В шахте, — ответил он и в свою очередь поинтересовался: — Ночевать тут собираетесь?
Старик отозвался как-то неопределенно:
— А чо… ночь теплая.
Костерок разгорелся. В безветренном, недвижном воздухе дым стоял синевато-серым столбушком — истончившийся, почти прозрачный. Старик достал из кошеля хлеб, завернутое в тряпицу сало, зеленый лук, топорщивший во все стороны строптивые перья.
— Дело ваше, — согласился Тимша. — Хорошо и на воле.
— Ну, воля — дело нехитро, — возразил тот. — Не всяка, малой, неволя — тюрьма.
— А-а, вы реабилитированный? — догадался Тимша, обрадовавшись, что видит одного из тех, о ком последние годы молва твердила повсюду. — После тридцать седьмого?
Старик осуждающе сощурился не то на огонь, не то на него. Крупные серые глаза были себе на уме и видывали, наверно, многое.
— Скор ты, да не больно умен. — И, словно желая переменить разговор, спросил: — Живешь тут с родителями?
— Нет, в общежитке, — не обижаясь, удовлетворил его любопытство Тимша. — Еще что?
— Еще спрошу, — подбросив хворосту в костер, как нечто само собой разумеющееся,
