помогло. Такие вещи отрезвляют. Не сразу, но мне хватило сил отрешиться от того, что боюсь, и задуматься, на что я могу потратить остаток жизни, чтобы это было… не зря. По воле случая, как раз тогда я познакомился со своим первым волшебником. Вернее, стать волшебником ему ещё только предстояло…
На лицо Ларса легла тень.
– Год спустя Грегор стал одним из тех семерых ребят, которые перепугали весь город своей смертью. Жаль – мы с ним были друзьями, и я до сих пор благодарен ему за то, что он подал мне идею. Я быстро решился – терять-то мне, в общем, было нечего… И знаешь, – он улыбнулся, – как-то сразу от сердца отлегло. Нет, честно, когда у тебя есть цель, и ты знаешь, что успеешь принести стране и людям хоть какую-то пользу… становится легче. По крайней мере, мне стало. Это в тысячу раз лучше, чем… доживать, считая дни…
Ларс сощурился на странно яркие сегодня луны.
– Я почти ни о чём не жалею. Вышло так, как вышло, в конце концов, над судьбой никто не властен, правда? Я давно составил завещание, все бумаги в порядке, мама и девочки справятся, тут я в них не сомневаюсь… – он вдруг замолчал, словно вспомнил о чём-то плохом. – Младшим мы не говорили. Когда представлю, сколько будет слёз, трусливо радуюсь, что я сам этого уже не увижу… Знают только мама и Августа. У неё ведь ещё Даниэль, мы никак не поймём, бояться за него или пронесёт…
Лексий попытался найти какие-то слова, правильные, нужные и уместные. Конечно же, не сумел.
– Мне очень жаль, – искренне сказал он.
Ларс вдруг рассмеялся.
– Да брось, причём здесь ты? – отмахнулся он. – Ты же не виноват. И, между прочим, если вдуматься, никто на свете вообще-то не может с уверенностью утверждать, что завтра не умрёт. В жизни всякое случается, Либрия вон и та говорит, что роду людскому приходится бродить по миру в потёмках, боясь смерти, но не ведая ни дня, ни часа… Как знать, вдруг я, например, тебя ещё переживу? Особенно если мы оба присягнём – тогда вообще неизвестно, кто из нас дольше протянет. Если что, обещаю сказать у тебя на похоронах внушительную речь.
– Нет уж, – подыгрывая его тону, возмутился Лексий, – это будет не по-товарищески! Чтобы всё было по-честному, предлагаю умереть в один день.
– Договорились, – невозмутимо хмыкнул Халогаланд.
Они пожали друг другу руки. Ларс посмотрел на друга долгим критическим взглядом и сказал:
– Мама обезглавит меня тупыми садовыми ножницами, если узнает, что я вверг тебя в уныние. Лучше забудь этот наш разговор.
– Легко сказать! – фыркнул Лексий. – Каким это, спрашивается, образом? Ты уже проходил заклинание потери памяти?
– Нет, но есть не менее действенный способ, – авторитетно заверил господин Халогаланд. – Смотри: я сейчас посылаю записку господину Хирви, и завтра с рассветом мы с ним идём на охоту. Целый день по колено в воде гоняемся за какими-нибудь утками, лазаем по кустам и продираемся через лес; потом глубоким вечером, усталые, грязные и довольные жизнью, заваливаемся к господину Хирви в имение и всю ночь пьянствуем во флигеле для слуг. Я тебе обещаю, наутро ты даже имя своё не вспомнишь. Знаю, я сам только что сказал тебе, что выпивка – не выход, но… иногда можно. В умеренных количествах. Ну что, как тебе план?
– Великолепен, – честно сказал Лексий.
Так они и поступили, и да, наутро через сутки он действительно чуть мать родную не забыл, не говоря уже обо всём, что гнетёт и печалит. И потом волевым усилием сумел не вспоминать заново – по крайней мере, до конца каникул.
Глава седьмая: Ощупью
Тополиный пух укрывал сильванскую столицу тёплым нетающим снегом.
Именно цветущие тополя были виноваты в том, что Чародей с детства ненавидел лето: в юности от тополиного пуха он начинал весьма неизящно чихать и – красноносый, со слезящимися глазами – решительно становился противен сам себе. Заклинания от этой напасти было не найти ни в одной книге – наверное, все считали, что магия слишком драгоценна, чтобы разменивать её на такие мелочи. Не беда, Чародей придумал его сам.
Смешно, что он всё ещё это помнил.
Тополя в парке Урсульской школы волшебства кутались в белый пух, как изнеженные красавицы – в дорогие риенштадские шали. Чародей поморщился, когда вид красных стен за узорной оградой всколыхнул мутный ил воспоминаний. Видит Айду, он не хотел смерти тех людей – но ещё меньше он хотел умереть сам. В его планы не входило выпивать их до дна, он думал просто занять у них немного жизни, но ошибся в расчётах. Увы – когда имеешь дело с неиспытанной магией, к такому следует быть готовым…
Он был вынужден это сделать. У него уже почти не оставалось собственных сил. К той минуте, когда он наконец нашёл способ подпитываться от других, от порога, за которым начинаются вечные сумерки, его отделял всего один крошечный шажок – одно маленькое колдовство…
А маленького колдовства ему было недостаточно.
Благодаря тому заклинанию и тем несчастным, случайно попавшимся на его пути, Чародей был способен на магию, на которую прочие никогда бы не отважились – на которую прочим никогда не хватило бы сил. Раз или два он заходил даже слишком далеко. Прошлой осенью, на Айдун, он успел было поверить, что замахнулся на то, что вне власти смертных – что разрушил саму реальность. Чародей не мог вспоминать тот день без содрогания, но время и пространство быстро зарастили прореху, и мир продолжал работать как ни в чём не бывало…
Он сохранил то заклинание – просто на всякий случай, хотя знал, что никогда не осмелится испробовать его снова.
Но он не мог вечно черпать силы у людей. Про́пасть побери, Чародей был магом, а не убийцей! От одной мысли о том, чтобы ещё раз украсть чью-то жизнь, у него руки холодели от отвращения и страха . Нет, нет и нет! Что бы ни ждало впереди, он не пойдёт на это снова…
Поэтому он искал.
Судьба вновь привела его в Урсул, не в первый раз – и, увы, едва ли в последний. Ничего, он привык. За эти несколько лет Чародей нигде не задерживался слишком долго. Такая жизнь не тяготила – он не помнил ни мест, ни людей, к которым был бы привязан. Он мало общался с другими: не так-то просто сойтись с кем-то поближе, если ты и с самим собой-то не слишком хорошо
