– Но нельзя же есть только пирожки, – возразил Нильс.
– Можно, – сказала мама.
Они привезли домой три полные коробки пирожков. Пока они загружали их в морозилку, мама стояла рядом с ними и говорила «вкусно» и «объедение» про каждый пирожок, который они доставали. И он помнит сообщения, которые она присылала по вечерам, докладывая о своих приемах пищи – «два пирога сегодня!» – слабая попытка их успокоить. Но так же часто она их тревожила. Она использовала свою болезнь, чтобы контролировать их. «Я вешу 40 кг!»
Как молочный поросенок.
– Здесь много еды, – говорит Бенжамин в глубь квартиры, Нильс и Пьер встают и идут на кухню.
– Ой, – говорит Нильс. – Поделим на троих?
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Пьер.
– Ну, поделим пирожки? – переспрашивает Нильс.
– Ты хочешь сказать, что заберешь мамину еду домой и будешь ее есть? – удивляется Пьер. – Ты серьезно?
Нильс достает один пирожок, показывает его Пьеру.
– В морозилке двадцать килограммов еды, – говорит он. – Все свежее, только что купленное. Мы что, выбросим все это только потому, что оно напоминает о маме?
– Нет, ладно, можешь забрать все пирожки, – говорит Пьер.
– Я не говорю, что хочу забрать все. Мы можем их разделить.
– Мне не надо.
Пьер уходит, Нильс наблюдает за тем, как тот заходит в ванную. Нильс и Пьер сложили вещи в маленькие кучки на полу в гостиной. Фарфоровая посуда, миска, маленький поднос. В кучке Пьера Бенжамин видит мамину копилку, банку от варенья, которую она вымыла и поставила в коридоре, чтобы складывать туда мелочь. В банке полно монет и даже попадается несколько купюр. Идея была в том, чтобы забрать то, что представляет эмоциональную ценность. А Пьер решил присвоить мамину наличность.
– Можно, я это заберу? – спрашивает Пьер из ванной.
Он показывает коробочку маминых снотворных.
– Бери, – говорит Нильс.
Пьер кладет таблетки в свою кучку. Бенжамин снова смотрит на банку с деньгами. Это детское чувство несправедливости. Он хочет сказать брату, что вот это, это не артефакт, который ты бы хотел забрать на память, это деньги. Это наследство. Но он не может предугадать реакцию Пьера, он уже давно не чувствует своих братьев. Все эти годы они виделись очень редко, а теперь вынуждены общаться очень интенсивно, из-за этого Бенжамин чувствует напряжение. Он не знает, как на самом деле дела у его братьев, знает только факты, он видит только то, что связано со смертью матери. Он вспоминает, как однажды встретился с братьями на годовщину смерти отца. Они молча постояли у могилы, а потом сели выпить кофе с булочками в кафе. Бенжамин спросил, все ли у братьев хорошо, и они отвечали кратко и незаинтересованно, утвердительно кивали, пережевывая пищу, а Бенжамин впервые рассказал им о том, что у него все не очень хорошо. Они понимающе посочувствовали ему, но было заметно, что говорить об этом им не хочется. Бенжамин сказал, что считает, что причина его несчастья в том, что им пришлось пережить в детстве. Пьер засмеялся и сказал:
– Я насвистываю по утрам в душе.
Это на самом деле было правдой; возможно, Пьер так и делал. Возможно, именно он, Бенжамин, единственный из них так никогда и не оправился? Возможно, именно поэтому ему так плохо рядом с ними? В какой-то мере их роли сместились. В детстве они всегда были вместе – Пьер и Бенжамин, а Нильс в стороне или в трех метрах позади них. Он помнил, как однажды, когда они были еще маленькими, они сидели втроем в машине, и Нильс обнаружил на спинке переднего сиденья жвачку, которая надоела кому-то из братьев. Он взял карандаш и отодрал ее, а потом засунул в рот. Бенжамин и Пьер в ужасе наблюдали за ним, потом переглянулись и сморщились от отвращения, как и много раз до этого, а Нильс спокойно сказал: «Вы думаете, я ничего не вижу?»
Возможно, Бенжамину просто так казалось, но в последние недели он чувствовал нечто подобное по отношению к себе, они переглядывались, и эти взгляды не предназначались ему.
– О Господи!
Нильс кричит из спальни.
Пьер и Бенжамин идут к нему. Он стоит возле маминого письменного стола у окна. Верхний ящик открыт. В руке у него конверт, он протягивает его им, на нем неповторимый почерк мамы. Написано: «В случае моей смерти».
Они садятся рядом на мамину кровать, три брата, и читают ее письмо.
Моим сыновьям
Я пишу это письмо в день рождения Молли, сегодня ей исполнилось двадцать. Я была на кладбище, принесла ей цветы. Все становится таким четким в день ее рождения, как и в годовщину смерти. Я живу параллельной жизнью вместе с ней. На ее семилетие я купила торт, ела его в парке и видела ее перед собой, она каталась вокруг меня на велосипеде, такая хрупкая, такая счастливая, ветер раздувал ее волосы. Когда она стала подростком, я иногда представляла себе, что вижу ее в щелочку двери в ванной, я наблюдала за тем, как она красится, наклоняясь к зеркалу, такая сосредоточенная, собирается в город вместе с друзьями.
Я остаюсь ее тайным родителем. Я прочитала, что это нормально, я разрешила себе жить так. От этого не тяжело, скорее, наоборот. Я могу воссоздать ее перед собой так точно, что это становится правдой. Уже совсем скоро я снова стану мамой моей дочери.
Мне сказали, что горе – это процесс, проходящий определенные стадии. А на другом конце этого процесса начинается жизнь. Не такая же жизнь, конечно, другая. Но это не так. Горе – не процесс, а состояние. Оно никогда не изменяется, оно камнем давит тебя.
Горе лишает тебя слов.
Пьер и Нильс. Я столько раз хотела с вами поговорить, что в конце концов вообразила себе, что уже сделала это. Я должна была это сделать. Какая мать не сделала бы этого? Простите меня за все, что я вам не сказала.
Бенжамин. Тебе досталась самая тяжелая ноша на свете. Я – твое главное страдание. Я никогда тебя не винила, никогда. Я просто не могла высказать этого тебе. И если бы я спустя все эти годы смогла преодолеть свою немоту и сказать тебе лишь одно, я сказала бы: ты не виноват.
Иногда, когда мы встречаемся, я разглядываю тебя. Ты стоишь чуть поодаль, часто в углу, и наблюдаешь. Ты всегда был наблюдателем, и ты все еще пытаешься отвечать за нас всех. Иногда я фантазирую и о тебе, о том, кем бы ты мог стать, если бы ничего не случилось. Я часто думаю о том вечере, когда ты вернулся из леса с Молли на руках. Я помню все очень четко: ее холодные щеки, ее локоны в солнечном свете. Но я не вижу тебя. Я не знаю, куда ты делся, не знаю, кто позаботился о тебе.
Я не написала завещание, потому что мне нечего вам оставить. Меня не интересуют подробности моих похорон. Но у меня есть последнее желание. Отвезите меня к загородному дому. Развейте мой прах там, над озером.
Но я прошу вас сделать это не ради меня – я знаю, что утратила всякое право просить вас о чем-либо. Я прошу вас сделать это ради вас. Садитесь в машину, поезжайте туда. Я хочу, чтобы вы побыли вместе. Я вижу вас вместе. Эти часы в машине, у озера, в бане вечером, там будете только вы и никого больше. Никто ничего не услышит. И я хочу, чтобы вы сделали то, чего мы никогда не делали: поговорили друг с другом.
