Последние несколько лет, рассматривая свои детские снимки, которые я так неохотно показывал подругам… я начал, глядя на них… нет, не жалеть себя, несчастного, а испытывать что-то вроде тихой щемящей грусти. На одной фотографии я запечатлен в ковбойской шляпе и с пистолетом, нацеленным прямо в объектив; я тогда очень постарался быть похожим на ковбоя, но у меня ничего не получилось. Теперь я с тяжелым чувством смотрю на этот снимок. Лоре он казался чрезвычайно милым, и она даже пришпилила его к стенке на кухне, но я его потом снял и убрал в стол. Мне все хочется извиниться перед тем парнишкой, сказать: «Прости, что подвел тебя. Я должен был за тобой приглядывать, но все напортил: принял несколько ошибочных решений и таким образом превратил тебя в меня».
Понимаете, тот маленький мальчик пошел бы слушать Барри; он бы не напрягался из-за Иеновых рэпперских штанов, из-за Пенниной ручки с фонариком (ручка с фонариком ему бы даже понравилась), из-за полетов Чарли в Штаты. Он бы не понял, почему, собственно, меня все это бесит. Если б он вдруг оказался здесь, если б спрыгнул с фотографии и попал в мой магазин, он бы не раздумывая бросился на улицу и побежал обратно в 1967 год со всей скоростью, какую только способны развить его маленькие ножки.
23
Наконец-то: через месяц или около того после своего ухода Лора заезжает забрать вещи. Имущественных споров у нас не возникает: все лучшие записи принадлежат мне, а вся лучшая мебель, большая часть посуды и книжек в твердом переплете – ей. Единственное, что я делаю, это отбираю стопку пластинок и несколько компактов, которые я ей когда-то подарил, – мне так и так хотелось их купить, но я думал, что они и ей понравятся; в итоге они растворились в моей коллекции. Я подхожу к делу очень тщательно и честно: сама бы она не вспомнила и о половине, и я легко мог бы оставить диски себе, но я отыскиваю их все до одного.
Я боялся, что она притащит с собой Иена, но она не притащила. То, что он мне звонил, ее явно смущает.
– Ерунда, забудь.
– Нет, он не имел права так поступать, и я ему об этом говорила.
– Вы все еще вместе?
Она смотрит на меня, чтобы убедиться, что я не шучу, а потом состраивает несчастную физиономию – выглядит это не слишком привлекательно, если задуматься.
– У вас все хорошо?
– Если честно, мне не хочется об этом говорить.
– То есть плохо, да?
– Ты знаешь, что я имею в виду.
Она одолжила на выходные «вольво-истейт» своего отца, и мы набиваем его до отказа; потом она поднимается в квартиру выпить чашку чаю.
– Хороша трущоба? – говорю я.
Она оглядывается по сторонам, останавливаясь взглядом на пыльных тусклых проплешинах, оставшихся на стенах там, где раньше были ее вещи, и поэтому я чувствую необходимость предварить возможные критические замечания.
– Прошу тебя, Роб, сделай ремонт. Он обойдется не очень дорого, а тебе сразу станет лучше.
– Спорим, ты сейчас и не вспомнишь, как тебя угораздило поселиться здесь.
– Почему не вспомню? Я поселилась здесь, потому что хотела быть с тобой.
– Нет, я не о том… Сколько ты зарабатываешь? Сорок пять тысяч? Пятьдесят? И с такими деньгами ты жила в убогой норе в Крауч-Энде.
– Меня это ничуть не смущало, ты же знаешь. И потом, у Рэя квартира не лучше.
– Извини, давай наконец выясним: как его по-настоящему зовут – Иен или Рэй? Ты как его называешь?
– Рэем. Имени «Иен» я не выношу.
– Вот отлично. Впредь буду знать. Ну и какая, говоришь, у Иена квартира?
Чистое ребячество, но у меня мигом поднимается настроение. Лора примеряет гримасу стоического мученичества. Скажу я вам, видал я эту ее гримасу и раньше.
– Маленькая. Меньше твоей. Но чище и не такая захламленная.
– Конечно, у него всего штук десять компактов.
– И в силу этого он не достоин внимания, да?
– С моей точки зрения – да. Мы с Барри и Диком решили, что человека нельзя воспринимать серьезно, если…
– Если у него дома меньше пятисот пластинок. Да, я знаю. Ты мне об этом уже много-много раз говорил. Но я не согласна. По-моему, человека можно воспринимать серьезно, даже если у него вообще нет пластинок.
– Как у Кейт Эйди.
Лора смотрит на меня, хмурится и приоткрывает рот – так она показывает, что я говорю глупости.
– Ты абсолютно уверен, что у Кейт Эйди нет ни одной пластинки?
– Почему ни одной? Несколько у нее наверняка есть. Паваротти с компанией. Может, еще что-нибудь Трейси Чепмэн, «Greatest Hits» Боба Дилана, два или три альбома «Битлз».
Она смеется. Я, если честно, не шутил, но коль скоро она нашла сказанное забавным, я продолжаю предложенную мне роль:
– И готов спорить на что угодно, когда-то она на вечеринках первой кричала «Вау!» на последних тактах «Brown Sugar».
– А это, по-твоему, преступление – страшнее некуда?
– Подпевать хору в «Hi Ho Silver Lining» не многим лучше.
– Я подпевала.
– Не подпевала.
Шутки кончились, я в смятении смотрю на нее. А она вдруг как заржет:
– Ты поверил! Поверил! Ты, видать, готов ждать от меня всего, чего угодно.
Она снова смеется, но быстро спохватывается и умолкает.
Я даю ей подсказку:
– Здесь ты должна бы сказать, что уже сто лет так не смеялась и теперь понимаешь, какую ошибку допустила.
Она делает безразличную физиономию:
– Да, с тобой я смеюсь чаще, чем с Рэем, если ты к этому клонишь.
Я улыбаюсь деланно-самодовольной улыбкой, но самодовольство мое отнюдь не деланное. Я действительно очень доволен собой.
– Но это ничего не значит. Правда, Роб. Мы можем смеяться, пока за мной не приедет «скорая», но из этого еще не следует, что я сейчас спущусь, разгружу машину и обратно вселюсь к тебе. Я уже давно знаю, что ты умеешь меня насмешить. Хоть что-то знаю.
– Почему бы тебе просто не согласиться, что Иен – задница, и не покончить на этом? Тебе сразу стало бы лучше.
– Ты разговаривал с Лиз?
– С чего ты взяла? Она что, тоже считает его задницей? Интересно.
– Не надо, Роб. До сих пор сегодня все у нас было более или менее нормально. Давай оставим этот разговор.
Я достаю стопку отобранных для нее пластинок и компактов. Среди прочего тут есть пластинка Дональда Фейгена «The Nightfly», которую я купил потому, что Лора ее ни разу не слышала, несколько блюзовых сборников, на мой взгляд совершенно ей необходимых, парочка джазово-танцевальных дисков, купленных мною, когда она пошла обучаться танцам, и оказавшихся неправильным и откровенно более дерьмовым танцевальным джазом, чем тот, что ей был нужен, а также несколько пластинок с кантри, приобретенных в тщетной надежде изменить ее отношение к этой музыке, и…
