Книга Все, способные дышать дыхание - Линор Горалик

А чо сразу еноты говно? Есть и хорошие еноты, просто их никто никогда не видел – но Мири Казовски, светлый человечек, верит в существование хороших енотов, у Мири Казовски вообще все хорошие, оммм, оммм, омммм, омммм шанти шанти шанти омммм. Мири Казовски ходит медитировать в эвкалиптовую рощу и там мешает вольнопитающимся. Мири Казовски вообще имеет удивительное свойство всем мешать, хотя ее единственная цель в жизни – помогать, помогать всему живому. Мири норовит дать кому-нибудь лишнего пайка, когда волонтерит на раздаче в месте, когда-то бывшем Рамат-Ганом; в результате кому-то из отказников не хватает сгущенки, тушенки, корма для канарейки, и все ругают Мири, а Мири кладет измученным солдатам службы распределения руки на плечи, и заглядывает в глаза, и говорит: «Давайте дышать. Раз и два – вдооох, три и четыре – выыыдох». Очень хочется убить Мири Казовски, светлого человечка, в такие моменты. Мири приходит в загон к слону Момо, когда там курят траву и выпускают пар уставшие девочки с автоматами: говнятся на начальство, говнятся на плохой секс, говорят гадости про сумасшедшего Артура – словом, расслабляются; Мири Казовски просит сделать пару затяжечек, называет начальство «мотеками», а сумасшедшего Артура «мискенчиком»[85], и вся так, знаете, светится, и тянет дым, как пылесос, в два вдоха убирает, зараза, полкосяка, и очень хочется в такие моменты убить светлого человечка Мири Казовски. Ну подождите, она хочет, как лучше, и вообще на таких, как Мири Казовски, земля держится: все это на самом деле понимают, все очень ее ценят, вот и золотые звездочки тому безусловное подтверждение. Заметим: рокасета у них не хватает, консервированного тунца у них не хватает, корм для рыбок они по спискам выдают, а золотые звездочки у них есть; как это получилось? – тут автору невыносимо хочется вписать бессовестный кусок из прошлой, до-асоновой жизни, кусок про то, как, готовясь, скажем, к ядерной зиме израильские специалисты по выживанию мирного населения в катастрофах говорят друг другу: «Ах да, и золотые звездочки, запасемся же мы примерно миллионом золотых наклеечек, чтобы раздавать их добровольцам за похвальное усердие и хорошее поведение, пусть клеят поверх своих комбинезонов, или струпьев, или что там нам бог пошлет»; обязательно в этой сцене должен быть низкорослый циник с плохими зубами и черствым сердцем, который укажет остальным специалистам, что глупостями они занимаются, какие звездочки? – и ответит ему статный красавец с благородной сединой, бывавший и в сирийском плену, и в египетском дыму, и в страшном сне, какой-нибудь золотой фразой (ее надо вынести на рекламный постер) про сердца людей и золотую звездочку, которая даже кошке приятна. О кошках и золотых звездочках в следующем абзаце, а сейчас о седом красавце: это папа Мири Казовски, который со своей дебелой, босоногой, прекраснодушной дочкой не общался шесть лет, потому что своей безработностью и прочей бесприютностью она его выбешивала, – а где он сейчас, бог весть: располагался их отдел по подготовке к мору и гладу в Ашкелоне, на улице Бет-Эль, делайте выводы. Мири ничего не знает про папу и замечательно с этим справляется: она об этом не думает. Каждому человеку дан от бога великий талант, и талант Мири – не думать, о чем не надо: раньше она не думала о том, откуда берутся деньги на жизнь (от Ясиного папы Ильи Артельмана, программиста на военных заказах – и про это пацифистка Мири Казовски, участница многих антивоенных акций, голых и одетых, тоже замечательно умела не думать); не думала о том, почему ее Яселе так странно реагирует, когда она вдруг бросается на него со своими мычащими поцелуями и потноватыми объятиями; не думала о том, почему друг Яселе Факельман называет ее «Чуча-Муча»; и вот Мири Казовски не думает сейчас о целой куче вещей – например, о той подъебочке в голосе, с которой другие добровольцы постоянно расспрашивают ее о Яселе, – она просто заливается в ответ сладостным треском и трещит, трещит о своем Яселе, ей только дай; не думает она и о слишком громких аплодисментах, которыми сопровождается в конце каждого дня, когда раздали все звездочки всем отличившимся, неизбежный выкрик старшего по квуце[86]: «…Иииии… Конечно… Несомненно… Мири Казовски!!!» Сияя и краснея, выходит Мири Казовски перед всей своей квуцой, и берет золотую звездочку, и приклеивает на обложку своего замусоленного блокнотика (там скоро места не останется, Мири, ты куда будешь клеить, на лоб себе? Смех и грех, старший делает шутнику большие глаза, Мири Казовски начинает подробно объяснять, что она внутри дневничка отведет специальную страничку… Все, все, Мири, молодец, мы поняли, дайте Мири за объяснение золотую звездочку. Опять смех, совести у них нет). Однако заметим: вовсе нельзя сказать, будто Мири Казовски получает золотые звездочки ни за что; у Мири Казовски что ни день, то маленький подвиг: вчера сумела улестить и заговорить во время раздачи пайков одышливого старого мопса – и вот мопс и его тихая, как тень, хозяйка перебираются из развалин Рахата в караванку «Гимель»; днем раньше разняла драку сумасшедшего Артура с сумасшедшей женщиной Анной – прямо бросилась перед Артуром на землю, пока все остальные боялись шаг вперед сделать. Главное, конечно, не это, не этими важными поступками войдет Мири Казовски в историю караванного лагеря «Гимель», лучшего караванного лагеря во всей побитой асоном стране. Главное – это ее безумная (казалось бы) идея давать золотые звездочки вот этим, мохнатым и хвостатым, усатым и полосатым. Предложила она это на заседании лагерной ваады[87], едва дотерпев до пятницы (ваада собиралась по пятницам специально для аудиенций, и чего только тут не выслушивали, господи помилуй), предложила в своей обычной невыносимой манере – повизгивающей и попрыгивающей, восторженной и захлебывающейся, и серьезные люди, члены ваады, сперва прыснули: милочка, да куда они их клеить будут? На хвост себе? («Под хвост», – весело пошутил кто-то в первом ряду.) Ах, да ведь Мири Казовски все предусмотрела: заведем специальную доску почета и будем клеить туда, это же так духоподъемно и может сподвигнуть других на замечательные достижения, на общественно-полезные труды: играть в спектакле, отказываться от излишков пайка в пользу заболевших, ходить с занозами к старшему ветеринару, а не пытаться их выкусить до полного сепсиса. Доска почета, значит; с фотографиями, мы надеемся? (Смех в шатре заседаний.) А главное, что они будут с этими звездочками делать? Нет, понятно, что у звездочек огромная психологическая ценность, не будем лишний раз повторять очевидное; но есть, так сказать, и прагматика, есть, если угодно, своего рода экономика золотых звездочек, очень интересный феномен, складывающийся у нас на глазах. За три звездочки можно взять в лагерной библиотеке больше одной книги в одни руки; за пять – в течение недели проходить в столовый шатер без очереди; за двадцать – ну, еще не придумали, что, но вот за тридцать можно, например, допускать человека в качестве младшего наблюдателя в нашу вааду, в общественный то есть совет; а за сто прямо-таки принимать в совет без голосования, почему нет? А теперь представьте: енот, и у него тридцать три золотые звездочки; нет, это какая-то бессмыслица. Но Мири Казовски пришла в следующую пятницу, и еще в одну, и еще, и кто-то сказал: «Господи ты боже, ну давайте попробуем, давайте месяц давать им эти чертовы звездочки, посмотрим, к чему это приведет». А теперь представьте: енот, и у него тридцать три золотые звездочки, и бог весть, где он их взял. Немедленно выясняется, что Мири Казовски на правах Общественного Наблюдателя давала всем по звездочке за мытье рук перед едой, а также раздавала звездочки собранным по всему Негеву драным шакалам за вой на луну, засчитывая это как участие в хоровом пении (тут автор несколько ерничает и привирает, но картина более или менее ясна). Но тридцать три! Понятно, что этот енот их не заработал, не заслужил; тут какая-то махинация. Идемте к доске и все проверим: так, на доске записаны восемь енотов, у одного две звездочки, у остальных по одной, у этого, натурально, тридцать три. Подождите, давайте не будем спешить: да хоть сто тридцать три, какое нам дело? Он же не пытается вынести половину библиотеки (общий смех). Не тут-то было: нам есть дело, и еще какое: утро вторника, начинается заседание ваады, только что прошла буша-вэ-хирпа, все в песке, по всему лагерю стоит вой ошалевших верблюдов, двух членов ваады немножко ободрало, пока они добирались до укрытия, настроение соответствующее. На повестке дня исключительно неприятные вопросы: очереди в душ выросли до четырех часов, последние моются едва текущей струйкой холодной воды, должны ли мы давать кому-то приоритет или продолжаем ротацию? Ситуация с одеждой тоже требует какого-то довольно глобального решения: некоторые попали в лагерь практически без ничего, другие износились до нехорошего состояния; слава богу еще, что с детской одеждой граждане как-то самоорганизовались, устроили какой-то обмен, пошив, перешив, но в остальном все нехорошо, потому что у нас на глазах все активнее развивается черный рынок с жуткими ценами, с обменом вещей на продукты (и речь идет не только об одежде, конечно, – вон у члена ваады Маймони, отвечающего за распределение детского питания, на пальце совершенно новенький перстень, – да вы охуели! Нет, это вы охуели! Да прекратите вы срач, у нас глобальные проблемы, что-то надо делать – что? Словом, охуенное утро вторника, и никто не замечает енота, который уже несколько минут сидит столбиком в углу шатра, и только когда дело доходит до голосования за то, чтобы Маймони получил в помощь Рокаха-младшего («Да вы охуели!» «Эйяль, Эйяль, давай по-хорошему, тебе же легче будет»), енот поднимает лапу. Тут член ваады Саша Вайман замечает, что енот поднимает лапу не то в третий, не то в четвертый раз (Саша Вайман готов отвлекаться на любую хуйню, вообще непонятно, что он делает в вааде, только саркастически хмыкает и пожимает на все плечами, самовлюбленный психопат). Кто-нибудь умный на месте Саши Ваймана обратил бы все в шутку, но Саша Вайман в восторге, Саша Вайман требует остановить голосование и разобраться в ситуации, и тут выясняется вот это вот все – тридцать три звездочки, и этот енот (ему бы уже имя, да? Пусть он будет Лунго, тем более что мы пока не разобрались, мальчик он или девочка) пришел на заседание ваады, он хочет быть младшим наблюдателем, у него есть право голоса, он считает, что Эйялю Маймони нельзя доверять, вы только подумайте. Тут все забывают про повестку дня, и начинается разбирательство про тридцать три звездочки – допрос енота («Я был хороший. Хорошо себя вел. Хочу на стул. Можно мне на стул?»), вызов Мири Казовски (благо эта дура тут недалеко, занята полезным делом: вычесывает вшей у детей, к ней стоит очередь из трех маленьких оборванцев) и выяснение, как, собственно, мы оказались в этой немыслимой ситуации и что нам с этой ситуацией делать, если институт демократических ценностей свят даже в такое тяжелое для страны время (Саша Вайман презрительно хмыкает, в глаз бы ему дать). И выясняется, что Мири Казовски на протяжении месяца (ну, или немножко больше) каждый вечер выдавала этому любителю сидеть на стуле золотую звездочку. За что? За практику речи. Еще раз, за что? За практику речи. Этот любитель сидеть на стуле каждый день приходил к Мири Казовски на задворки ее каравана и там, по словам Мири, упорно практиковался в речи и добился, по словам Мири, большого прогресса. Понимаете, Мири Казовски совершенно не с кем поговорить.