– Умоляю, не надо меня щадить. Либо я разберусь в этом, либо сойду с ума.
Ларри присел на край кровати, упершись взглядом в ковер на полу.
– Я думаю, – медленно начал он, – Эд чувствует в себе нечто скверное и не хочет, чтобы оно… обидело тебя.
– Потому что я хорошая?
– Да.
– Ты ведь о сексе говоришь?
– Да. – Он продолжал изучать ковер.
– Прости, Ларри, но я не знаю, как иначе добраться до правды. Не бойся расстроить меня. Прежде я была уверена, что он больше не считает меня… что он перестал чувствовать ко мне влечение. Что может быть хуже?
– Нет, не перестал.
– Он считает, что я слишком чиста для секса.
– Что-то типа того.
– Но разве это не глупость?
Подняв взгляд, Ларри обнаружил, что Китти пытается улыбнуться. И при этом дрожит.
– В самом деле глупость.
– И что, многие парни считают секс грязным? Ты считаешь?
– Нет, не совсем. Но бывает и такой секс.
– Какой? Расскажи мне.
– Ох, Китти, это непросто.
– Просто закрой глаза и представь, что говоришь с парнем. О каком грязном сексе ты говоришь?
Ларри покорно закрыл глаза.
– Понимаешь, есть такое чувство… – начал он. – Агрессивное, жадное, абсолютно эгоистическое. Когда хочешь женщину вообще – любую. Когда речи нет ни о любви, ни о нежности, а есть только потребность. Самая примитивная. Взять, ничего не отдавая взамен. Покорить. Инстинкт, который ты сам в себе ненавидишь. Но он в нас сидит.
– Да, – кивнула Китти, – это чувство я могу понять.
– Оно тебе противно?
– Вовсе нет. А теперь расскажи подробнее. Это чувство, оно внутри постоянно?
– Нет, конечно.
– А когда его нет – что там вместо него? Что-то хорошее?
– Да, хорошее. Настоящая любовь, желание взаимности. Полная противоположность эгоизму, жажде брать что захочется, завоевывать.
– А настоящая любовь – она тоже часть секса?
– Да. Я так думаю. – Поколебавшись, он оставил попытки притворства. – На самом деле я не знаю. У меня недостаточно опыта.
– А у Эда есть опыт? В смысле кроме меня?
– Не знаю. Я, по крайней мере, не в курсе. Возможно.
– Не важно. Мне все равно, на самом деле. Мне просто очень хочется понять, что мужчины думают и чувствуют. Нам, девчонкам, это трудно. Нас постоянно кормят романтическими сказками. А потом сталкиваешься с реальностью и не знаешь, что делать.
– Аналогично. По правде, мы ничего не знаем о девчонках. По крайней мере, я.
– Для начала можешь забыть о том, что нас надо боготворить. – Она встала из кресла. – А теперь я позволю тебе поспать. – Она тихонько пожала ему руку: – Спасибо, Ларри, ты настоящий друг.
16
Классу предстояло рисовать обнаженную натуру. Нелл невозмутимо разделась и, следуя указаниям Колдстрима, уселась на стул с высокой спинкой, чуть отставив ногу, и наклонила голову, глядя поверх коленей на голые доски пола.
Студенты мерили пропорции карандашом, как их научили. Колдстрим расхаживал среди рисующих, проверяя, не пропускают ли они то, что он называл основными точками.
– Главное – линия, – объяснял он. – Ваше собственное отношение к тому, что вы видите, не имеет значения. Просто смотрите внимательнее. Линия придет сама.
Ларри даже не пытался понять услышанное – он просто старался изо всех сил, и у него стало неплохо получаться. Одновременно он поймал себя на том, что обнаженное тело Нелл кажется красивее и желаннее, когда карандаш повторяет изгиб ее бедра. Ларри оглянулся на других студентов, в основном мужчин. Они с головой ушли в работу. Интересно, чувствуют ли они то же самое?
Занятие закончилось. Нелл, одевшись, ждала, пока студенты уберут наброски. Ларри наблюдал украдкой ее власть над ними: как они приосаниваются, разговаривая с ней, и смеются громче. Вот она попросила разрешения у Леонарда Фэйрли взглянуть на набросок, и тот смутился: «Я плохо рисую фигуры».
– Это не фигуры, – усмехнулась Нелл. – Это я.
Фэйрли рассмеялся в ответ, его детское лицо порозовело под недавно отпущенной бородкой. Ларри хотелось, чтобы Нелл и к нему подошла поболтать, но вместо этого она заговорила с диковатым Тони Армитеджем, с которым они как будто подружились. Судя по движениям плеч, Армитедж пытался впечатлить Нелл.
– О чем ты думаешь, когда рисуешь? – спросила она.
– Я не думаю, – отвечал Армитедж. – Художники никогда не думают. Я наблюдаю. – Он метнул на Нелл яростный взгляд. – Я наблюдаю!
– И что ты видишь?
– Я вижу тебя.
Потом, очевидно, осознав, что дальше не продвинется, Армитедж сбежал из класса вслед за остальными.
А Ларри задержался. И вот долгожданный результат.
– Думаю, они все стесняются, – сообщила ему Нелл.
– Видела бы ты, как они на тебя пялились.
– Да ну? И все промолчали!
– А что они должны были сказать?
– А то сам не знаешь. Какие сиськи! Какая попка!
Ларри рассмеялся. Она взяла его под локоть.
– Угости, Лоуренс.
«Приют отшельника» пережил войну без потерь, хранимый, как утверждают местные, самим отшельником, взирающим с вывески в своем балахоне, похожем на женскую ночную сорочку. Внутри, под закопченными потолками цвета горчицы, студенты художественного колледжа обедали яйцами по-шотландски с ирландским стаутом и спорили об искусстве, политике и религии. В отношении последней Леонард Фэйрли придерживался ортодоксального марксизма:
– Как еще правящий класс может заставить массы смириться с той жалкой долей национального богатства, которая им достается? Очевидно, что нужно создать для них компенсаторный механизм. Нужно сказать им, что чем меньше варенья они съедят сегодня, тем больше получат завтра.
– Ну и что же это за люди, Леонард? Что за циничные лжецы сфабриковали чудовищную ложь ради собственной выгоды? – спросил Питер Праут, полноватый улыбчивый юноша, не то гей, не то нет.
– Тебе назвать руководство страны? – ехидно поинтересовался Леонард.
– Почему-то мне кажется, что христианство выдумал не Черчилль, – съязвил Питер в ответ. – И не Эттли с Бэвином.
– Уж скорее Беверидж.[12]
– Слушай, – продолжал Питер, – я не утверждаю, что это правда. Я не верю, что Иисус – сын Божий и так далее. Но не верю и в то, что все это – чьи-то злонамеренные козни. Просто сказка. Народная мечта о счастье и равенстве.
