Не выдержал Леонтьев и «схватки» с Толстым. «С патриотической точки зрения», он предпочел Вронского не только Левину, но даже и самому Толстому (с этого начинается его критический этюд «Анализ, стиль и веяние»). Розанов весьма иронически отозвался о таком суждении своего старшего друга: «Ну, ввести бы Леонтьева в целый эскадрон Вронских, или в факультет Левиных, Раскольниковых. К Вронским, в их залу, Конст. Никол. Леонтьев вошел бы с азартом восхищения, почти неся букеты из белых роз. Но кончились приветствия, прошел час рукопожатий, все усаживаются или так бродят по залу или казарме. Скучно Константину Николаевичу. Никто не понимает ни его „триединого процесса“… а просто танцуют и едят бутерброды. Леонтьеву просто тут нечего делать: и, задыхаясь, в конце концов он бросился бы вон»[190].
Иное дело, говорит Розанов, если бы Леонтьев вошел в студенческую столовую, «пожимая плечами и аристократически морщась» от всех этих Раскольниковых и Разумихиных. Он оборвал бы их в грубой речи и сам был бы оборван, но понимаемый и понимая. Он заспорил бы и незаметно годы бы проспорил, не скучая здесь, найдя бы себе учеников или учителей. Расспросите среди Вронских, «знакомы ли они с сочинениями Леонтьева, столь замечательными в историческом и политическом отношениях»? И не слыхивали. А какой-нибудь бедный студент из «ненавидимого Леонтьевым типа» ломает над ними голову, ворошит волосы, хватается за перо, пишет апологию или страстный протест.
Позднее Розанов говорил, что Леонтьев немного не дожил до нового поворота идей в жизни и литературе. «Не знаю, обманывает ли меня вкус: но чувствуемся мне, что он был „декадентом“ раньше, чем появилось самое это имя; что он писал свою прозу раньше „символических“ стихов, но уже — как их предварение»[191].
В «Опавших листьях» в записи, начинающейся словами: «Что же такое Леонтьев?» — Розанов впервые и, может быть, единственный раз подверг миросозерцание Леонтьева жесткой критике. С одной стороны, Леонтьев — великолепный писатель: «Он был редко прекрасный русский человек, с чистою, искреннею душою, язык коего никогда не знал лукавства: и по этому качеству был почти unicum в русской словесности, довольно-таки фальшивой, деланной и притворной. В лице его добрый русский Бог дал доброй русской литературе доброго писателя. И — только. Но мысли его? Они зачеркиваются одни другими» (192).
С другой стороны, Розанов здесь утверждал, что в сочинениях Леонтьева «нет совета и мудрости». В этом отношении Леонтьев «интересен как редчайший в истории факт рождения человека, с которым христианство ничего не могло поделать, и внутренне он не только „Апостола Павла не принимал во внимание“, но и не слушался самого Христа. И не пугался. Религиозно Леонтьев был совершенно спокойный человек, зовя битвы, мятежи, и укрощения, и несчастия на народы».
Говоря о языческом начале у Леонтьева, Розанов замечает, что он «пылко потребовал возвращения к „порядку природы“», «захотел Константина-язычника и противопоставил его крещеному Константину».
Несколько лет спустя Розанов пишет для «Мимолетного» свое раскаяние:
«Грех, грех, грех в моих словах о Конст. Леонтьеве в „Оп. л.“. Как мог решиться сказать. Помню, тогда был солнечный день (утро), я ехал в клинику и, приехав и поговорив с мамой, — сел и потихоньку записал у столика.
Леонтьев — величайший мыслитель за XIX в. в России. Карамзин или Жуковский, да, кажется, из славянофилов многие — дети против него. Герцен — дитя. Катков — извощик, Вл. Соловьев — какой-то недостойный ерник.
Леонтьев стоит между ними как угрюмая вечная скала. „И бури веют вокруг головы моей — но голова не клонится“.
Мальчишеские слова (мои о нем).
Как смел — не понимаю»[192].
Современники не приняли Леонтьева. И Розанов вспоминает концовку стихотворения Я. П. Полонского «Бэда-Проповедник»: «И шум камней упавших был ему ответом» («Аминь!» — ему грянули камни в ответ).
Рожденный «не в своем веке», Леонтьев не прожил счастливой жизни. Но время его, верит Розанов, еще впереди. «Время его придет. И вот, когда оно „придет“, Леонтьев в сфере мышления наверное будет поставлен впереди своего века и будет „заглавною головою“ всего у нас XIX столетия, куда превосходя и Каткова и прекраснейших наших славянофилов, — но „тлевших“, а не „горевших“, — и Чаадаева, и Герцена, и Влад. Соловьева. В нем есть именно мировой оттенок, а не только русский. Собственно, он будет оценен, когда кончится „наш век“, „наша эпоха“, с ее страстями, похотями и предрассудками»[193].
В Леонтьеве Розанов видит мыслителя будущего века: «Леонтьев был именно „пифагореец нового века“, вот будущего века, вот грядущего века, о коем хочется сказать: „Эй, гряди скоро! Приходи новый хозяин в дом“… Все старое решительно надоело и, кажется, прокисло»[194].
Можно совершенно не разделять ни одно из убеждений Леонтьева, говорит Розанов, совершенно не сходиться с его мыслями и отвергнуть всю его «политику». Но и тогда останется «чудный эстетический метод» крупнейшего русского философа.
* * *
Но все это было позже, а тогда, в июне 1891 года, после тайного венчания молодые спешили покинуть Елец, что было оговорено заранее как условие брака.
В письмах Страхову Розанов не раз писал, что учительство мешает ему хорошо работать для журналов, а работая дурно, он отдаляет от себя возможность развязаться с «ненавистным учительством». «Но из этого заколдованного круга я вырвусь же… Только доношу фрак, летом сшитый, — а новый шить не стану»[195].
В ответ на письма Розанова, рассказывающие о городских пересудах, Страхов писал: «Да что это за поганый город Ваш Елец? Что за нравы, что за люди!» Розанов не соглашался: «Очень милый, в общем, — с прелестными единичными людьми и благородными нравами… Где Илион — там и Тирсит, но есть и Приам; где Иерусалим — там найдется и Иуда, но есть и Божия Матерь. Город — никогда не плох. Город — святыня, потому что он „множество“»[196].
На радостях «после венца» Василий Васильевич приехал с Варварой Дмитриевной в Москву и поселился в Лоскутной гостинице (на месте нынешней Манежной площади), «страшно дорогой». За 11 лет до того в ней останавливался Достоевский. Тогда, летом 1880 года, его не было в Москве, иначе он непременно пришел бы слушать знаменитую речь своего любимого писателя на Пушкинских торжествах по случаю открытия памятника поэту.
